Полубрат (Кристенсен) - страница 42

Вера слышала каждое слово, а Болетта перечитывала их раз за разом. В этом тексте, в его строе, названиях было нечто угрожающее, похожее на войну. Кодированная телеграмма, похоронная телеграмма, радиотелеграмма. Единственное, что звучало по-человечески, это поздравительная телеграмма. Посылается на норвежские, шведские, датские и исландские станции, а также североирландские и английские, за дополнительную плату в размере пятьдесят эре вручается также на праздничном бланке. Под этот бубнеж Вера погружается в фантазии о том, как к ним в дверь стучится почтальон в форме, например, голубой, да, точно, в голубой униформе с блестящими пуговицами, он добрый вестник — гадости не его профиль, и телеграмма на праздничном бланке за дополнителытую плату в размере пятьдесят эре волшебным образом всё меняет, превращает плохое в хорошее. Это мог быть привет от Рахили, где она коротко, чтоб не тратить слишком много, сообщает, что скоро вернётся домой. Или кто-то нашёл Вильхельма во льдах и снегах, и теперь у Пра появится могилка, куда можно пойти поклониться. Или просто короткий текст: «Всё, что было, тебе приснилось». Но в дверях не почтальон, а Пра, она тоже шваркает дверью и с ходу начинает скандалить: — Где мой флаг? Мой датский флаг где?! — Вера слышит, что Болетта страшно медленно закрывает книгу и встаёт. — Я убрала его, мама. Ты позоришь нас перед всем городом. — Старуха топает ногой: — Что за чушь! Король Хокон датчанин! — Теперь Болеттина очередь срываться на крик. Вера натягивает на голову одеяло, едва сдерживая смех. — Король Хокон норвежец! И не смей говорить ничего другого! — Да, он король Норвегии. Но для меня он датский принц! С какой стати мне запрещают держать датский крест в собственном цветочном горшке? — Я отказываюсь дальше это выслушивать! — Старуха вздыхает: — Это ты из-за этого талмуда яришься. У тебя в голове только тире да точки. — Теперь Болетта топает ногой, а может, они вместе топают, продолжая переругиваться. — И ты оставила Веру одну дома. У тебя совсем мозгов нет, ведьма старая!

Тогда в гостиной повисает долгая пауза. Потом Болетта идёт в ванную, шаркая ногами, как будто они неподъёмные. И прибегает обратно. — У Веры месячные! — кричит она. Старуха прислушивается: — Что ты сказала? — Что слышала! У Веры пришли месячные! — Болетта держит окровавленную прокладку. Старуха всплескивает руками и садится.

— Спасибо, Господи, — шепчет она. — Король дома, у Веры пришли красные дни. Теперь наконец-то начнутся обычные будни.

Но я чувствую, кто-то дышит мне в затылок, потому что это ещё не моя история, мною в ней пока и не пахнет, обо мне речи нет, а когда я появлюсь в повествовании, когда уже выйду на свет, то, скорей всего, то и дело стану сворачивать в сторону, поддаваясь притяжению подробностей, как я тормозил и до сих пор, завязая в деталях: шнурок, лопнувший по дороге в школу танцев; священник, которому я показал язык перед церковью на Майорстюен; бутылка из-под лимонада, которую я сдаю Эстер в киоск, все эти мелочи некоторые считают лишёнными смысла отступлениями и недисциплинированностью, но на самом деле они суть невидимые, непонятные, но единственные опоры всей конструкции по имени проза, иначе именуемые зарамочной тишиной. Здесь, за кулисами, я и буду пока обретаться невидимкой и подслушивать вас всех. И в этой тишине я слышу, как Пра твердит словно заклинание: «Теперь наконец-то начнутся обычные будни». Потому что они думают, что жизнь вошла в обычную колею. И что с Верой тоже всё в порядке. Как менструация пришла в срок, так и дальше всё пойдёт своим чередом. Красные тапки аккуратно стоят около дивана. Над королевским дворцом развевается флаг. Луна висит точно над Акером, а в сутках опять двадцать четыре часа. Ведь пять лет войны времени не было. Война отобрала его и изломала, секунду за секундой, минуту за минутой. Война живёт одним мгновением. У неё нет за душой ничего. Крохи да секунды — вот что такое война. Но теперь они могут склеить время, завести его, и пусть себе идёт. Пра покупает в «монопольке» на Майорстюен ещё бутылку «Малаги». Болетта читает своё «Руководство», пока мозги не заплывают болью, как жиром. Но на Телеграфе она прячется от директора Эгеде, она всё ещё не решилась подойти к нему и сказать, что хочет получить новое место. Вера долго не встаёт по утрам. Потом поднимается. Без радости медленно слоняется по квартире. Она одевается в бесформенные свитера и широкие куртки, хотя на улице день ото дня жарче. Поговаривают, что лето будет самым жарким за сто лет, и это справедливо, народ заслужил такое лето. Вера почти не ест, ей хочется ощущать собственную лёгкость, ей хочется расти только внутрь и вписаться в свою тень. С кухни ей видно, что в квартире Рахили новые шторы, бордовые, но людей там она пока не замечала. Сушилка во дворе увешана зимней одеждой и простынями, Банг ковыляет вдоль по дорожке и дёргает сорную траву. Неизвестно чей кот валяется на краю солнцепёка, как меховой крендель, пока Банг не замечает его и не шугает кочергой. Тогда кот лениво поднимается, ставит хвост трубой, неспешно писает на клумбу и лишь потом, сохраняя достоинство, выходит через ворота прочь на улицу Юнаса Рейнса. Мальчишки во дворе драят свои велосипеды, клеят шины и нет-нет да и поднимают глаза на её окно, но там тогда никого уже нет. Вера видит всё это. А всем, что она увидела, она наполняет свою бессловесность, которая мало-помалу начинает действовать Болетте на нервы так, что иной раз у неё руки чешутся вытрясти из дочери десяток слов, но тогда Пра принимается нашёптывать ей, что