Это было гораздо страшнее, чем можно себе представить. Он знал, что ему больше нет места в их мире, и все-таки вернулся. Вернулся, чтобы увидеть.
Бланш Браун-Линтон Эванс.
1799—1821
Любимой жене.
Дорогой дочери.
Он отвернулся: это было слишком больно. Больно – тщедушное слово, сердце словно рвало на части. Риган не представлял, какой была бы боль, оставайся он человеком, но это было невыносимо.
Ветер взметнул сухие листья, швырнул в лицо потоки холодного воздуха и только тогда он поднял глаза на сторожа, переминавшегося с ноги на ногу, зябко кутающегося в хлипкий плащ. Старик закашлялся и Риган бросил взгляд через его плечо, в темноту кладбищенских тропинок.
– Домой бы вам, лорд Эванс, осень нынче очень холодная. Еще заболеете, не дай Бог.
– Когда это случилось? – сухо спросил Риган, будто бы не слышал его последних слов.
– Да две недели как похоронили, – отозвался старик и поплотнее закутался в старую продуваемую всеми ветрами тряпку, – ваш брат сам не свой был, да и сейчас, говорят, как с цепи сорвался. Путается невесть с кем, пить начал.
Под тяжелым взглядом старик осекся и спешно забормотал извинения, но Риган уже его не слышал. Вложив в его руку золотую монету, Эванс молча направился к выходу. Лунный свет не проникал сквозь свинцовый саван туч. Все будто погрузилось в бесконечную, непроглядную тьму.
Риган хорошо усвоил урок, что отнятая жизнь придает новых сил и отнимает частицу души и прошлого: того, что делало его человеком. С каждым разом убивать становилось легче, даже если в этом не было необходимости. Человечность не имела значения, людьми было забавно манипулировать, а все происходящее обращалось крайне увлекательной игрой без правил. Точнее, с постоянно изменяющимися правилами. Такими, как пожелает он.
Лишь изредка накатывала тоска. Болезненная, мучительная, изнуряющая, какой он никогда не испытывал будучи человеком. Тоска, от осознания того, что почувствовали бы Бланш и Захари, узнав о том, кем он стал.
***
Риган открыл дверь, не прилагая усилий. Замки оказались слабой преградой. Он не стал задерживаться, прошел в гостиную и остановился в дверях. Дядюшка и кузены встретили его неприветливым молчанием, двое гостей решили верным выказать солидарность родственникам лорда Эванса.
– Риган вернулся, – язвительно произнес дядюшка Джон, – что произошло? Неужели отцовские деньги кончились?
Эванс наклонил голову, улыбнулся, позволяя зверю внутри себя окончательно проснуться, наслаждаясь возрастающей яростью. Слова родственничка больше не могли задеть его – то, что он делал, Риган делал по своей воле, извлекая из глубин подсознания все самое жестокое, злое, чуждое человеческой природе.