Ветры славы (Бурлак) - страница 24

— Стало быть, противник избегает деревень, — нечаянно вслух произнес Мехтиев, думая свою думу.

— А что вас это беспокоит, товарищ майор? — удивился старшина. — Мы их выкурим из любого леса.

— Не говори гоп…

Нежинский учтиво промолчал.

— Иди отдыхай.

— А вы?

— Иди, иди. За пленных спасибо.

Старшина машинально пожал плечами — мол, ну что вы, товарищ майор, это все попутно — и нехотя направился к машинам, где можно прикорнуть в какой-нибудь шоферской кабине до рассвета.

А Мехтиев подошел к саперам, которые заканчивали оборудовать его землянку. Он и их поблагодарил за скорую работу и отпустил на отдых до утра. Сделал шаг, второй по лесенке, вырезанной в глинистой толще пригорка, и, устало присев на бровку, услышал из соседней штабной землянки голос связистки Дуси:

— Салют, Салют! Вы меня слышите? Я — Волна, я — Волна!.. Вы меня слышите? Я — Волна!.. Перехожу на прием, перехожу на прием…

Нет, не слышал ее Салют, как ни пыталась она связаться со штабом дивизии. Не отвечал и штаб корпуса. И ведь до села Котовского напрямую недалеко. Может быть, мешает этот лес, или эта возвышенность, или все вместе взятое? К утру надо обязательно установить связь если не с дивизией, то с корпусом, пусть даже с армией. Достанется бедной Дусе…

После трагедии, разыгравшейся на Южном Буге, где погиб Иван Бондаренко, муж Дуси, она сделалась замкнутой неузнаваемо: слова лишнего не вымолвит, улыбаться разучилась, молчит и думает, думает. Однако из полка, где все напоминает о коротком ослепительном фронтовом счастье, не ушла…

Мехтиев поднялся с теплой влажной бровки земляной лесенки и вошел в ее радиотелефонную обитель.

— Отдохни, — сказал он, встретив виноватый взгляд Дуси.

— А как же связь? — устало возразила она.

— Пришлю вашего лейтенанта. Ничего, посидит, поскучает до восхода солнца.

Только в полночь Мехтиев устроился на походной раскладной кровати под открытым небом. Но уснул не сразу, хотя и чертовски устал за минувший, необыкновенно долгий день. Лежал и невольно отыскивал знакомые со школьных лет созвездия. Когда-то мечтал выучиться на астронома. Не получилось. Жили Мехтиевы в Армении, на Шамлукском медном руднике. Отец был шахтером, и как только сын подрос немного, то и его устроил погонщиком рудничных лошадей… Наверное, жизнь всякого человека смолоду состоит из неожиданных параллелей. Нынче, когда он, Мехтиев, лихо гарцует на верном боевом коне перед своим полком, ему, конечно, вспоминаются и те рудничные лошадки, которые помогали зарабатывать хлеб насущный… Как жалела его тогда мама, однако сын в семье всегда первый помощник главы семьи — отца. Ему еще везло: его не отрывали надолго от учения. В Шамлуке жило много греков, и волей-неволей начальную школу пришлось окончить греческую. Потом, в тринадцать лет, поступил в интернациональную школу в Тбилиси где учился на русском языке. Еще позднее его перевели в Баку, в педагогический техникум, который он окончил в тридцать седьмом году. Теперь уже самого направили учительствовать в город Шаки — в те места, что связаны с именем Хаджи Мурата. Был директором вечерней школы, преподавал математику. Поступил в Ереване в русский пединститут, на факультет языка и литературы. А когда в июне сорок первого года сдавал госэкзамены, нежданно-негаданно нагрянула война… Так что исколесил он до войны все Закавказье, попробовал на вкус азербайджанский, греческий, грузинский, армянский, русский языки. Без труда, с отличием отшагал ускоренный курс Телавского пехотного училища и попал в самую безвестную дивизию, которая только что сформировалась и на скорую руку готовилась к наступательным боям. Да, эта 223-я стрелковая («верблюжья») дивизия никогда не отступала: ее просто не было в начале войны; но путь она прошла завидный — от Моздока на Тереке и до родины Котовского за Днестром. И уж давно порастеряла свои верблюжьи полковые обозы на переправах через украинские реки, чуть ли не вся пересела на трофейные грузовики; а теперь ее и вовсе можно считать моторизованной дивизией, если солдаты на грузовиках, а офицеры разъезжают на «оппель-капитанах»… Бахыш поразился, как это он, начав припоминать розовое детство, опять сбился на военные пути-дороги. Что его настроило на эти воспоминания? Ах, да это небо, эти вечные звезды, которыми любовался еще мальчишкой! Вечные ли? Среди них, наверное, и миллионы тех, что давным-давно угасли, однако свет их и поныне долетает до земли. Так неужели память о людях, сложивших головы на фронте, будет жить всего несколько десятилетий, в лучшем случае какие-нибудь полвека, ну, пусть, век? Быть не может! Ведь это Великая война, в которой скрестились мечи двух миров… Бахыш уже начинал терять тонкую путаную нить сбивчивых раздумий и наконец заснул крепким солдатским сном — без сновидений, даже без невольных коротких возвратов к яви. Он спал глубоко, будто после жаркого боя, а не перед новым боем, которого обычно ждут с тревожным беспокойством, сколько бы ни было за плечами отгремевших давно боев.