– Выходит, этот цыган еще и твой сутенер?
Серафима вздохнула.
– Господи, – воскликнула она, – за что ты послал мне этого придурка? – Это, – она снова помахала деньгами, – откат с сутенерского процента нашего Энвера. Часть суммы, которую он берет за работы нашей девочки, возвращается в нашу семью. Ну, разве мы плохо придумали?
– Мы? – оторопел Пантелеймон.
– Ну да, Виорика в курсе, – сказала Серафима. – Идея—то, конечно, была моей. Да что там, ничего этого, – она обвела глазами комнату, – не было бы, если бы не я. А муж, если это, конечно, настоящий муж, а не придурок, просравший все сбережения, берет ноги в руки и дует на первую подвернувшуюся работу. И на вторую тоже. И на третью, пока с ног не валится, но домой приползет с деньгами. А по—другому, – развела она руками, – честь жены и дочери не сберечь!
Пантелеймон чувствовал себя совершенно выбившимся из сил. Не то что ногами, этими заложниками собственной лжи, он не мог пошевелить – плечи поднять был не в состоянии. Слова Серафимы били как шаолиньский монах, как бы между прочим и при этом насмерть, и теперь Пантелеймон сидел, не вполне понимая, жив ли он, или вся эта история с его отъездом в Испанию всего лишь предсмертная галлюцинация.
– Что мне делать? – поднял он на жену полные слез глаза.
Серафима возмущенно фыркнула.
– Работать, что же еще? – прикрикнула на супруга она.
– Кем? Где? – горевал Пантелеймон и в приступе жалости к себе решил признаться. – Я ведь, знаешь, ничего не могу найти.
– Да все понятно, – нетерпливо махнула рукой Серафима. – Видели, как ты шатался по городу как нищеброд.
– Кто видел? – затрясло Пантелеймона.
– Кто—кто. Охранники Энвера, кто же еще.
Это было потрясающее откровение.
– Тааак! – почувствовал прилив сил Пантелеймон. – Вот, значит, как. Слежку, значит, за мной устроили, чтобы не мешал вам ебаться.
– Пока мы ебались, кстати, еще в Барселоне, – уточнила Серафима, – кое—кто проебал сумасшедшие деньги. Так что давай не будем.
– Давай, – понурил голову Пантелеймон.
– И потом, – добавила Серафима, – ты перед Энвером должник.
Пантелеймон поднял на нее страдальческий взгляд.
– Я могу жить на улице, – сказал он. – Могу вообще вернуться в Молдавию.
– На какие шиши? – поинтересовалась Серафима. – Или займешь у нас на билет? Дуррак ты, – от души выругалась она. – Он тебе работу нашел, а ты…
– Ладно, я понял, – угасал Пантелеймон, поджимая плечи и заранее соглашаясь с каждым словом жены.
– Только вот для этого придется пожертвовать самым дорогим, – сказала Серафима.
– Пожертвовать? – не понял Берку и жена торжествующе кивнула.