— Я тоже в них вчитывался. — Капитан взял протянутый ему дневник, но ничего нового для себя не обнаружил.
— Не туда смотрите. Эта тетрадь когда-то состояла из пяти блоков по двадцати листов в каждом. Всего сто листов. Теперь же их восемьдесят шесть. Остальные исчезли. Записи обоими авторами велись от случаю к случаю, так что невозможно определить, когда эти листы исчезли.
— Интересно бы спросить об этом Дробота.
— Я уже спрашивал. Он говорит, что об исчезновении листов не помнит. Может быть, их вырвали чистыми. А вот в содержании он замечает пробелы. Нет описания некоторых боев. Я обнаружил следующее: в середине второго блока под скрепками видны едва заметные ворсинки — следы удаленной бумаги. Они тонкие и длинные, то есть не сумели смяться. На левой страничке этого разворота поперек всех записей остались смутные вдавленные отпечатки каких-то слов. Сама фраза была написана на листе, который вырван, или на одном из тех, что вырваны. (В этом блоке не хватает четырех листов). Оттиски оставил карандаш, а такие следы более двух месяцев держаться не могут, сглаживаются. Значит, Дубовая сделала свою запись не более двух месяцев назад. Точнее: незадолго до своей смерти. А вырван листок, на котором было написано, позднее.
— Этот дневник нам передал Дробот, — заметил капитан.
— Совершенно верно. Дневник, по его словам, он получил от Нины Владимировны незадолго до ее гибели. Дневник выслан почтой пятого ноября.
— Можно установить, получал он в это время бандероль из Рымник или нет.
— Вот вы оба этим и займитесь.
— Хорошо бы знать, какую фразу вывела рука Дубовой на исчезнувших листах, — вслух высказал свою мысль капитан.
Долотов старательно изучал все материалы, какие могут иметь хотя бы косвенное отношение к делу Дубовой. Читал он и этот дневник. Но вмятины от прошлых записей проглядел. Поэтому его так и заинтересовал рассказ полковника.
— Терпенье, терпенье, — успокоил его Иванилов. — Хотя от выдавленных слов сохранились только отдельные неясные штрихи, но в лаборатории запись сумели восстановить. Читайте.
Он подал бумажку, которую до этого держал в руках.
Иван Иванович прочел вслух:
— «Неужели это К.? А я любила!»
Буквы были крупные, размашистые, неровные, будто автор сердился или торопился написать эту фразу. Иван Иванович не мог не узнать косого с наклоном влево почерка и прописного «А» без палочки посредине.
— А кто такой К.? — вырвалось у него.
— Я об этом знаю столько же, сколько и вы. Даже теория вероятности на помощь не приходит. Но небезинтересно отметить, что таинственная телеграмма, вызывавшая Дубовую в Пылков, подписана фамилией, начинающейся тоже на букву «К» — Крижач.