– А есть ли основания считать, что эта рука ослабела? Или что она вскоре слабеть начнет? – спросил Узкоглазый Ага голосом, столь же безразличным, как и его взгляд.
– Нет, – тяжело уронил лала-Мустафа после минуты напряженного молчания.
Султану всего сорок лет. Человеческой жизни, как известно, срок отмерен Аллахом, но можно полагать, что Сулейман Законодатель, да будет благословенно имя его, отбыл примерно две трети этого земного срока. Может, даже меньше: он действительно здоров и крепок, не подвержен вредоносным привычкам, окружен лучшим во Вселенной сонмом врачей.
Евнухи снова немного помолчали.
– Есть ли у тебя основания полагать, что твой тезка – плохой сын и плохой брат? – спросил Доку уже не отстраненно, но с живым сочувствием.
– Нет, – мрачно повторил наставник. – Хорош он как сын. И как брат лучше многих. Когда три месяца назад прибыл из своего санджака в Истанбул, очень дружески с моими мальчишками общался. Они замкнулись было, но он их расшевелил. Маленького Джихангира на руках носил и в воздух подбрасывал. Смеялись оба.
– Тогда о чем мы вообще говорим, почтенный лала? – Доку положил руку на столик рядом с кофейной чашкой. Но чашку все же не взял, это означало бы конец разговора. Посмотрел на Мустафу выжидательно.
Как раз в этот момент со стороны прохода в малый дворик, где обычно и готовили кофе, вновь появился юный «цветок» с подносом в руках. Он был слишком далеко, чтобы хоть что-нибудь подслушать, и мялся там, явно опасаясь подойти ближе. Доку-ага вдруг повернулся всем корпусом и бросил на мальчишку такой взгляд, словно стрелу пустил. Тот, бедняга, вместе с подносом едва не провалился сквозь плиты двора и, точно уяснив, что в услугах его сейчас не нуждаются, начал пятиться к дальней стене.
– Я скажу тебе, о чем мы говорим, почтенный ага. – Лала-Мустафа был по-прежнему мрачен. – Братские чувства, когда они есть, – это очень хорошо. Но нам ли с тобой не знать, сколь непрочен этот аркан, если речь идет о престоле. О престоле и о вражде. Женской вражде.
Тут Узкоглазому Аге возразить было нечего. От разных жен у султана дети. Мустафа – сын Махидевран-черкешенки, все остальные – из чресел Хюррем-роксоланки. Враждуют они. Издавна и смертно. Давно уже восторжествовала Хюррем, но все ее многолетнее торжество – тлен и прах по сравнению с неотменимым: старший шахзаде, Мустафа, рожден черкешенкой. Старший – и лучший.
Да хоть бы и в дружбе пребывали матери. Безжалостен закон, введенный еще полвека тому назад Мехметом Завоевателем: «Смертной казни подлежит тот, существование которого угрожает жизням многих других». Звучит он так, что может быть применен к кому угодно, но придуман исключительно для тех шахзаде, которые не сделались султанами. Существование любого из них угрожает Блистательной Порте мятежом, а значит, ставит под угрозу жизни многих.