Люси, независимо от меня придя к тем же выводам, уже залезла по мягкой обивке кабины, оставляя на ней следы острых коготков, к зеркалу, укреплённому посередине лобового стекла. Поелику окна в нашем вездеходе закрашены, оно у нас служит не для обзора дороги сзади, а для наблюдения за больными в салоне.
Начальница обмотала хвост вокруг рукоятки фары-искателя и, повиснув вниз головой, стала оправлять шёрстку. Патрик побледнел и выпучил глаза. В нём взыграла армейская закваска. Глядя на свою бригаду, даже я, по некотором размышлении, упёр из спального ящика мышки мягкую тряпочку и навёл глянец на порядком запылившиеся сапоги. Водитель шёпотом повторял снова и снова:
— Машина не мыта… Не мыта машина…
Наконец, решившись, произнёс вслух:
— Госпожа Рат, мэм! Разрешите обратиться!
— Э?
— Разрешите остановиться для помывки автотранспорта, мэм!
— Оставь, нет времени, вдруг и правда помирает?
— Слушаюсь, мэм. Осмелюсь заметить, неловко как бы.
— Неловко будет, если мы полковничьему дитяти смерть законстатируем. А ещё неуютно. Всем, а пилоту особливо. У тебя желудочный зонд как? В порядке?
— У меня, мэм? Никак нет, у меня нет, чего вы спросили.
— Да не у тебя, балда. У Шуры.
Я проверил, на месте ли мешок с брюхомойной снастью, доложил о наличии. Поглупевший от субординации Патрик недопонял:
— А почему вы сулите мне особые неприятности, мэм?
— Тьфу на тебя, за рулём кто?
— Ефрейтор О'Доннели, мэм!
— Вот по его вине и опоздаем.
— По чьей вине?
— Виноват, мэм. А зачем нам опаздывать?
— Тьфу на тебя ещё раз.
— Так точно! — И Патрик налёг на руль, сворачивая на посыпанную красным гравием узкую дорогу, обозначенную при въезде большим плакатом «Частное владение».
Под плакатом красовался на полосатом столбике аккуратный ярко-синий почтовый ящик с надписью белыми готическими буквами «Имение «Ивы». Были в наличии и сами ивы. Их ровный ряд тянулся по правой стороне дороги, склоня к ней аккуратные, однообразные, словно обрезанные под гребёнку, плакучие ветви.
Нас ждали. Огромные затейливо-кованые чугунные ворота были распахнуты настежь, охранник торчал навытяжку возле будки. При виде въезжающего на подопечную территорию нашего побитого и грязного транспорта он вытянулся ещё больше и протянул руку в сторону, показывал, куда рулить.
Мне тут же вспомнились мои давние визиты в далёкий психинтернат. Там один душевнобольной от безделья взялся добровольно работать привратником. Совершенно бескорыстно — просто чтобы скрасить скуку. Днём ли, ночью ли мы приезжали туда — он, обряженный в устаревшего образца армейский китель и полицейскую фуражку без кокарды, незамедлительно выскакивал к воротам, с широкой улыбкой на круглом лице распахивал их и делал вот такой же указующий жест, только не пустой рукой, а самодельным бело-красным жезлом.