За ле-е-сом со-олнце воссия-а-а-ла-а-а…
Этот повтор — видимо, для хора. И хотя он вряд ли надеется, что поддержат, он все-таки выводит его по всем правилам старого напева. Вероятнее всего, сила привычки.
Слеза-а на грудь его скатилась,
В последний раз сказал: «Прощай…»
И опять растяжливый повтор.
И пошли одна за другой песни, в которых — и надрыв, и неизбежность судьбы, и прощание с тоскливыми предчувствиями, и дыхание близкой смерти. И непременно полузарубленный воин посреди степи, а над ним черный ворон кружит в ожидании близкой и страшной кормежки. Слушая это, никогда не слышанное и не знаемое, вы в какой-то момент обязательно почувствуете: что-то такое все же когда-то слышали и знали, только оно было глубоко запрятано, а теперь начинает пробуждаться. И вас охватывает какая-то сладкая, душу терзающая жуть.
В одну из пауз между песнями тетя Лиза вдруг начинает вспоминать:
— Да, уж они попели в свое время — вот кум Петр Лексеич, мой да еще Григорий Кузьмич. Ни одна гулянка, бывало, без их песен не обходилась.
Кум слушает ее с грустью. Потом запевает «Черный ворон, ты не вейся надо мной». И поет уж он не один — упорно вытягиваемые повторы сделали свое, и ему стали подпевать почти все, старательно под него подлаживаясь. Потом поют опять про ворона и опять. Потом:
Эх, вспомним, братцы, да мы, кубанцы,
Двадцать первого сентября,
Как сражались мы с германцем…
И, наконец, допелись: Петр Лексеич пристукнул кулаком по столу и застонал: «Э-эх, кума! Мы ж с твоим-то, с кумом-то… В том, в сорок первом-то… до самой Орши. Э-эх», — и заплакал пьяными слезами.
— Да-а, до самой Орши, — стонал он, — эшелоны прям след в след шли… А от Орши-то нас — на север, а их дальше — в само что ни на есть в пекло.
Слезы у него вдруг высыхают, и он продолжает уж ровнее:
— А под послед-то он и не говорил ни с кем: сидит угрюмый, свирепый, как зверь, глаза кровью налились. Я уж с ним грешным делом цапнулся. До сего не могу простить себе этого…
Он молчит некоторое время, вздыхает, потом наливает себе, поднимает и говорит, обращаясь к тому, которого давно уж нет: «Ну, годо́к, пусть земля тебе будет пухом!» — и выпивает, ни с кем не чокаясь и никого не дожидаясь.
— Да-а, вот как чуял человек свою смерть, — продолжает он. — А иные плачут. Прям плачет, как женщина. А другой веселится. Так веселится, что мороз по коже.
На некоторое время наступает что-то вроде паузы, когда шутки не клеятся, смех быстро гаснет, разговор не идет. И песни без кума никто больше заводить не решается.
Потом Вера заявляет, что не хватает музыки, и отправляется за нею к соседям.