Телль чувствовал себя, как кусок металла на архаичной наковальне — на таких японцы из Марианской диаспоры до сих пор ковали свои клинки самураев. Он словно плыл между жаром огня в горне внешнего мира, хладной плоскостью безразличной плиты звёздного моря, и неумолимо опускающимся молотом-смертью… Что могло выплавиться в этом горне? Что может отковать удар — один, больше он не выдержит, да и того будет многовато… Как отзовётся хрусталь и тёмная синева наковальни-моря?
На мгновение ему стало тепло и спокойно. Макс чувствовал, что он — не один, и откуда-то знал, что может изменить мир к лучшему… Но как, и почему — не знал.
— Делай своё дело, древний… — Телль изобразил всё возможное презрение на лице, и отвернулся. Созерцать набухшую гноем глобулу неведомого мира было не слишком приятно, но всё же — лучше, чем любоваться актёром «погорелого театра», как говаривала прабабушка Макса. — И пусть боги тебя осудят.
— Боги мертвы, сухи и прах их растворён в воде нездешнего звёзд моря, я неподсуден, вечен, и един! — речитатив взвивался тоном к небу, и резал Максу душу. Актёр, шурша тканью костюма, переместился так, чтобы Телль видел его. — Я скоро сам, коль будет суждено свершиться, превзойду их силу. Мне нужно лишь одно… Одна… Точнее, лишь один. Одна лишь жертва, лёгшая на камни, один удар ножа, одно лишь пламя.
— Уйди. Прошу. Дай мне покой… — Макс заслонил глаза опухшей рукой, и зажмурился.
Тихий шелест волн стал ему ответом. Венецианец сгинул, словно призрак, не оставив и следа. Чёрная опухоль гибнущего мира набухала на фоне звёзд и галактик. Из-за спины Телля веяло теплом и перезвоном хрустальных колокольчиков. Он медленно обернулся, но не увидел ничего.
— Не бойся, и не показывай вида, что удивлён, — раздался из пустоты тихий мелодичный голос, в котором слышались внутренняя сила и тёплая ирония, — просто выслушай…
Телль выругался.
— Чёртов актёришка, ты решил меня окончательно допечь сегодня своими фиглярскими фокусами?!
— Я — не он, — в голосе прозвучали нотки скорби. — Понимаю, тебе нужны доказательства, но у меня их нет. Могу только немного облегчить твои страдания — настолько, насколько допускают пределы отпущенного мне.
В лицо Максу подул странный ветерок, напоённый запахами трав и цветов, словно он находился на Земле, в весенней степи, чудом сохранившей за тысячелетия властвования человека своё разнообразие и жизненную силу. Мёд и полынь, водяная пыль от неведомого источника, и прокалённый солнцем песок на губах… И ему стало легче. Боль не оставила тела, но стала глуше, спрятавшись где-то на задворках сознания. Мысли потекли ровно, сильно, с ясностью, которая и при жизни была редко достижима, а уж здесь… «В этом месте, времени, или чем оно там является, — подумал Телль, — Очень сложно сохранить себя дольше, чем требуется окружающему миру, чтобы тебя переварить». Чьи это были слова, кто это подумал — он сам, или его неведомый гость-невидимка, Макс не знал. Но чуял, что это правда.