Мария Тусевич производила впечатление полностью растерянной женщины, оказавшейся в гуще событий, к которым явно не могла иметь никакого отношения. Своими причитаниями и призывами к «Матке Боске» она довольно быстро мне наскучила, и я с глубоким облегчением отправил ее обратно в камеру.
Крыжевич в реальности оказался именно таким, каким я его представлял: храбрящимся, но насмерть испуганным юношей. Малейший нажим на него давал эффективный результат лишь в одном направлении: он охотно свидетельствовал о том, что могло облегчить его участь, совершенно не заботясь о какой — либо логической увязке, и тем самым лишь усугублял совою вину. Сам факт, что вспомогательная полиция задержала его не непосредственно за расклейкой партизанских листовок, а лишь на факте проноса таковых, давал какие — то возможности для маневра, но и эту возможность он не использовал. Честно говоря, плавающее в проруби дерьмо внушало больше доверия и сочувствия, чем он.
Но вот господин Майер вызвал у меня совсем другие эмоции.
Я усадил его за стол под светом лампы, а сам встал так, чтобы он видел только мой силуэт. Это был обычный прием, но в данном случае он сработал на все сто. Майер не стал ждать, пока я к нему обращусь, а сразу начал свою речь.
— Господин офицер! Я так и не мог}' понять, в чем меня обвиняют! Я скромный немец, несущий свет цивилизации в эти дикие края, очень пострадавшие как от господства диких и неполноценных поляков, так и от жестокостей большевистской диктатуры. И если вы соблаговолите выслушать меня, то поймете, что чудовищные и нелепые обвинения, выдвинутые против меня, есть всего лишь следствие досадного стечения обстоятельств.
Я спокойно выслушал его речь на не совсем безупречном хохдойч, хотя и высказанную без малейшего акцента, и понял, что мое чутье меня не обмануло: это именно тот человек.
— Оставьте риторику политикам и проповедникам, господин Клембовский, — спокойно ответил я. — Для начала хорошо было бы объяснить, как польский уголовник Клембовский превратился в добропорядочного торговца и настоящего фольксдойче Майера. Именно это я хотел бы услышать в первую очередь.
Мой визави потерял дар речи. Впрочем, это длилось лишь около минуты, в течение которой он тщетно всматривался в темноту, пытаясь разглядеть собеседника. Я насладился его замешательством, уселся за стол и поднял лампу так, чтобы он видел мое лицо.
— Так я и знал! — с облегчением выдохнул лже-Майер. — А я уж подумал, что обознался! Но вас невозможно не узнать, господин… штандартенфюрер!
— Можете меня называть как прежде: господин Герлиак, — снисходительно, с чувством собственного превосходства, разрешил я.