И Майеса вздохнула: что ж, такова доля изгнанницы. И жены чужеземца.
Увидев, как откидывается полог шатра, она склонила звенящую высокую прическу и, упершись кончиками пальцев в циновку, мурлыкнула:
– Я так беспокоилась за вас, Тарег-сама…
В здешней плохой земле ореол князя не раскидывался легендарными золотыми крыльями, но все равно сиял так ярко, переливался столь дивными оттенками рыжей осенней кипени, что сердце бедной девушки упало, замерло – и сильно-сильно забилось в восхищении.
Ах, красавец…
* * *
Та же ночь
Девчонка-управительница металась вокруг аль-Мамуна, как кошка:
– Какая радость! Эмир верующих почтил нас своим приходом!
В шатре чадила огромная свеча с ароматом амбры. Абдаллах почувствовал, что еще чуть-чуть, и он потеряет сознание прямо на этих походных коврах. Воздух уходил из легких с каждым вздохом – вместо того, чтобы прибывать.
– Убери это, во имя Всевышнего, о Шаадийа, – просипел он, почти разрывая ворот кафтана. – Убери это, не надо роскоши, я хочу вздохнуть.
Кахрамана коротко, понимающе взглянула, подхватила поднос с толстенной свечой-дубиной и скользнула вон.
Едва сев, Абдаллах почувствовал ласковое прикосновение: сзади принялись разминать плечи. Оттуда дышало розой и свежестью. Массирующая усталую спину девушка приглашающе зашептала:
– Эмир верующих воистину не должен приходить без предупреждения… Госпожа не приготовилась для вас… А наш господин нуждается в отдыхе…
Аль-Мамун дернулся и повел плечами, сбрасывая чужие пальцы.
Резко встал.
Та, за спиной, вскрикнула было, но осеклась. Змеюки, как друг друга еще не пережалили и зубищами не поперекусывали. Что-то они от него скрывают. Что-то скрывают: и Шаадийа мечется, в глаза не смотрит, и рабыни змейски нашептывают.
Абдаллах шагнул к выходу из шатра и отбросил полог.
Нум он услышал раньше, чем увидел. Пьяным, заплетающимся языком она громко, старательно выговаривала:
– А сс-скажжи ему – н-неготовая я… иип!
Так, до икоты допилась моя красавица.
Обойдя костер – припорошенный пылью ковер спешно покинули с его приходом, не иначе, – Абдаллах увидел ее.
Нум, в одних шальварах и безрукавке на нижнее короткое платье, неустойчиво стояла – подбоченясь и одновременно размахивая кувшином. Из кувшина поплескивало: не первый видать, этот еще не прикончила. Распущенные, слипшиеся от пота кудряшки свисали ей на щеки, и она то и дело недовольно поддевала и отбрасывала непослушную копну, как садовник землю.
– Я… это… сс-стихи скажи… мм-мать, все перезабыла…
И Нум вскинула кувшин и лихо глотнула. Вино щедро потекло с уголков губ по подбородку и шее.