В кувшинчике кончилось вино.
Абу аль-Хайр повертел стеклянный пузатый стаканчик – обычно из него пили чай – и сказал:
– Нерегиль велел передать, чтобы ты ждал его под Масабаданом.
Тахир глубоко вздохнул и протер кулаками запавшие, в красных прожилках глаза:
– Это правда, что двое сумеречных тварей, которых я приказал обезглавить, живы и рвут правоверных?
– Увы, но Всевышний попустил и это, о ибн аль-Хусайн.
– Всевышний много чего попустил в последнее время… – пробормотал парс, оглядываясь в поисках нового кувшина с вином.
– Не буду скрывать, – мрачно заметил вазир. – Меамори и Иэмаса бросали кости на то, кому достанется твое сердце, а кому печень.
– Мразь, – пробормотал Тахир, выуживая из-за подушек еще один запечатанный глиняный кувшин. – Все крови нашей не напьются, сволочи…
Абу аль-Хайр осуждающе покачал головой:
– Ты поддался гневу, о ибн аль-Хусайн. Их жизни были тебе не дозволены, зачем ты покусился на них?
Тахир хмыкнул, смерил вазира взглядом воспаленных, кровью налитых глаз – и вдруг рассмеялся:
– Да ты вовсе ничего не знаешь!
Абу аль-Хайр нахмурился и завозился на ковре. Парс отсмеялся и неожиданно мрачно проговорил:
– В ту… ночь… сумеречники как с цепи сорвались. Выли, голосили, заводили такие рулады, что кошки бы обзавидовались. И бросались на людей. Началось с того, что разорвали горло одному из наших. За что, никто так и не понял. Сумеречники верещали, что якобы кого-то мы бросили умирать на площади. Началась драка. Серьезная такая, со смертоубийствами. Им, похоже, все равно, кого рвать было, лишь бы кровь человеческая текла. Гулямчонка убили. Мальчишке десяти лет еще не было. А они – сердце выдрали. Слышь, Абу аль-Хайр, – тут Тахир наклонился через скатерть и блюда с пахлавой прямо к лицу вазира. – Ребенка убили. От груди одни ошметки остались. Кровавые…
Вазир сглотнул и отвел взгляд.
– Я сказал: наказание наложу по ихним сумеречным правилам. Казнят командиров, – жестко подвел итог Тахир, откидываясь на подушки. И добавил: – Или всех сумеречников пущу под нож. Они, кстати, не возражали. Оба – и Меамори, и Иэмаса – сдались без звука.
После этих слов оба долго молчали.
Потом Тахир шумно вздохнул, со скрежетом обнажил кинжал и, морщась и ругаясь сквозь зубы, принялся вскрывать сургучную пробку кувшина.
Булькнув в подставленный стаканчик и себе в пиалу, парс еще раз вздохнул – и снова опрокинул в себя густую малиновую влагу.
Вазир пригубил небольшим глотком.
– Я не могу идти к Масабадану, – вдруг сказал Тахир.
– Что? – опешил Абу аль-Хайр. – Да он тебя…
Парс безнадежно отмахнулся: