– А пасть-то, пасть-то, глянь! Как пещера! И какие все-таки зубешки мерзкие – маленькие, кривенькие…
– Зато смотри сколько! Наверное, с тысячу!
Пришел почему-то грустный завхоз.
– Ваша утка отомщена! – помпезно заявил ему Лека.
– Зря вы так… – поморщился, словно от больного зуба, завхоз, единственный, кто не оценил рыбацкого подвига. – Он тут наверное, лет сто жил… Людей к нам заманивал… Без него все хозяйство в Кувшинке загнется…
* * *
– Все, к чему ты прикасаешься, обращается или в смерть, или в говно! – великий афоризм бывшей жены Лордика. Как не крути – женщину не обманешь…
С того самого дня, как убили Силуруса, дела в Кувшинке пошли не ахти. Вначале какие-то эпидемии, типа сальмонеллеза, нанесли первый удар по привлекательности пансионата. Потом, в начале девяностых, он разорился, был несколько раз перекуплен, а в итоге сгорел.
Старого шашлычника Гурама у развилки дорог, открывшего свой кооператив при Горбачеве, в 1992 году убили рэкетиры. Завхоз спился и повесился на бельевом складе. Завсегдатай «Кувшинки» Алан погиб на горячей иракской земле непонятно за что и зачем, и стал резиновой маской в западных супермаркетах. Там, где болтаются на крючках все великие или отвратительные люди. Пустые и искуственные лики, словно снятые скальпы – Горбачева и Черчилля, Буша и Саддама, Джека Потрошителя и Алана – они висят в назидание современникам и потомкам, как прикрытие для новых грабителей и маньяков…
Получается, что в соответствии с социальной алгеброй Светланы Мезенцовой, Кувшинка вначале превратилась в говно (когда стали ее перепродавать, обогащая спекулянтов), а потом и в смерть. Оказывается, Мезенцов обладал волшебной способностью преодолеть последнее «или-или», и совершить Гиннеса достойный рекорд совмещения говна со смертью.
Это очень много значило, граничило с чудом, потому что говно, как философская категория, всегда было живо, до омерзения живенько, и могло атрибутировать только живую жизнь живчиков.
Кончится ли когда-нибудь эта «Ностальжи»?!
Сигарета дотлела в пальцах до середины. Руки у Мезенцова по-прежнему твердые, не дрожат: длинный пепельный столбец нарастает в длинну – но пока держится, не осыпается…
Сигарета, к которой Мидас-Мезенцов прикасался, никогда не превращалась в говно. Наверное, оттого, что Леонард Николаевич курил только дорогие сигареты. Но она исправно, трубочка за трубочкой, отправлялась в смерть, усыпая пеплом берега Стикса и обдавая ароматами дорогого табака старика Харона.
Дождь, дождь над Берлином, тучи заволокли все небо тевтонской берлоги. Если Лека идет пешком, то наверняка весь промокнет. Или такси возьмет? Нет, он жмот – небось, сядет на трамвай, а потом по-мальчишески побежит от остановки, прикрывая голову задранным пиджаком…