К Батталю подошли первому. Увидев в руках у чайханщика здоровенную медную чашку и наточенную джамбию, бедуин попытался отползти, но его придержали за веревки.
– За что?! – взвыл он.
– А ты не понимаешь? – искренне удивился чайханщик. – Зачем клялся – жертва у жертвенника, жертва у жертвенника?.. Вот жертва у жертвенника, о глупец! Вот ты – жертва. Вот перед тобой Наилучшая Госпожа. Вот нож, вот чаша. А то, что в Таифе было, – разве то жертва? То было исполнение приговора, по вашему шариатскому закону вынесенное…
Батталь тоненько заскулил, не отпуская глазами лезвие.
– Это хорошо, что ты сознаешь свою вину, – успокоительно похлопал его по плечу один из державших веревку. – Легко через Мост Лезвий пойдешь…
Манат степенно кивнула, подтверждая его правоту – чем сильнее покаешься, тем легче путь на Ту Сторону, это истинная правда…
– Не бойся, не бойся, все будет хорошо, – улыбнулся старичок, показывая беззубые десны. – Все будет хорошо…
Батталя взяли за подбородок и далеко запрокинули голову.
– Лжесвидетелю – смерть! – выдохнула площадь.
Чайханщик сделал на горле человека глубокий надрез и быстро подставил посудину.
Вскоре на ковре остались четыре трупа. Манат осушила последнюю чашу.
И пролаяла над толпой:
– Отнесите тела на холм, в старую каабу, их обглодают звери и ветер. С мертвецами положите все неправедно нажитое имущество, подаренное глупым халифом. Налагаю заклятие – это золото не достанется никому из живущих. Справедливость восстановлена. Радуйтесь!
И площадь снова вскинулась и опала в благодарных поклонах.
* * *
Нахль, тот же день
На помосте во дворе бойко играли музыканты: один бил в дарабукку, второй посвистывал на флейте, третий отчаянно терзал струны лауда. Певичка – из дешевых, ярко накрашенная и едва одетая – извиваясь, проводила ладонями по грудям и пела:
Не могу я опомниться от безумной любви,
Стало сердце мое безразлично к упрекам, к мольбе,
Днем и ночью меня постоянно забота грызет,
И ничем отступиться от муки моей не могу!
Если вылечить сердце невозможно от этой любви,
То тоска пересилит и погубит меня!
[18]Сайф ибн Дарим стоял на террасе и счастливо пошатывался от выпитого. Парчовый лиф сполз с одной из смуглых грудок певицы, обнажая розовый сосок.
– Вах, роза, вах, роза садов, черноокая гурия рая! – зацокал языком почтенный Марзук, содержавший этот просторный дом у базара.
Девица развела руки и затрясла выпуклым животом с прекрасными складками – золотые динары, нашитые на пояс прозрачных шальвар, призывно забрякали.
– Клянусь разводом моих жен и освобождением моих рабов! – воскликнул Сайф ибн Дарим. – Я войду к этой женщине!