– Ну?
И сдвинул шлем, так что стрелка наносника почти уперлась Тарегу в лоб.
– Меня зовут Рами. Я пришел к градоначальнику.
– Зачем?
– Это я убил сборщиков налогов в стойбище мутайр. Лаонцы, которых вы взяли неделю назад, ни при чем.
Почесав в затылке – для этого ему пришлось вовсе снять шлем – парень наморщился, осмотрел пальцы и встряхнул ими.
– Н-ну… – неуверенно протянул. – Так ты чё, сдаваться пришел?
– Идиот, – беззлобно сообщил ему Тарег. – Если бы я пришел сюда драться, вы бы давно лежали мертвыми.
Тут ему дали в челюсть, потом, для верности, саданули в зубы – губа тут же потекла кровью, а как же иначе, – и, заломив руки за спину, поволокли в ворота.
Попискивания языковеда быстро заглохли за спиной: ворота крепости ржаво заскрипели и, брякнув кольцом, грохнули створкой. Аз-Захири остался снаружи.
Где-то за стеной громко забрехала собака. И тут же завыла. Один из гвардейцев громко помянул шайтана и принялся читать Фатиху. Похоже, здешние хорошо знали про гончих Хозяйки.
Низкое рычание, похожее на урчание, послышалось над правым ухом. Оглядеться не вышло – прихватили за волосы на затылке, получалось лишь смотреть под ноги и немного перед собой. По закиданному соломой двору деловито шныряли опрятные люди с ящиками и кувшинами. Не собаки.
В ухо, тем не менее, снова зарычали.
Салуга – призрачная, муарово-черная – обнаружилась прямо перед капающим кровью носом. Сквозь прозрачную фигуру псины хорошо просматривалась мазанная глиной стена и большая дверь из жердей. За ней в пахучей темноте тихонько ржали и утробно погогатывали лошади.
– Смеешься?.. – зашипел Тарег на скалящуюся гончую. – Где сестрички-то?
Нездорово красные, цвета загнившей раны, глаза псины разгорелись сильнее. Клыки раздвинулись в издевательской ухмылке.
Лыбящуюся собаку можно было понять – его прикручивали к коновязи.
* * *
В густом темном воздухе плыло:
– Аллааху акбарул-лааху а-аакба-ааар!..
Дождь не переставал. Голос, утверждавший, что нет Бога, кроме Всевышнего, перекрывал его настырный шелест.
– Ас-саляяту хайрум-минан-на-аавм!
Молитва лучше сна, где-то высоко выпевал муаззин. Это значило, что в темной ветреной высоте занимался рассвет.
Во дворе стоял мокрый мрак, лошади фыркали и беспокоились за стеной.
Салуга смылась еще на закате – призыв муаззина растворил ее в сероватом уходящем свете. Перед тем как исчезнуть, псина зловредно оскалилась: мол, надолго не прощаюсь, а пока повиси без меня, дружок. Повиси-повиси. Скоро-скоро придет время умирать, маленький сумеречник…
* * *
В распахнутые ворота конюшни заводили мокрых, поводящих боками лошадей. Чавкали в грязи сапоги солдат и босые ноги конюхов.