Лицо обдало холодом, да так, что застыли губы.
Богини разом исчезли.
Салуги задрали морды и залились замогильным, мрачным воем.
Дальше все произошло очень быстро.
На соседней улице крикнули, залаяли приказами. Громко затопали копыта лошадей, которых пустили вскачь.
Оказавшись в кольце наставленных копий, Тарег отодвинул щеку от царапающего кожу острия:
– Это такая вежливость?
– Это такая предосторожность, сейид, – ответил молодой гвардеец в желтом кожаном кафтане. – Я в четвертый раз вас упустить не хочу.
– Абу аль-Хайр?.. – позвал Тарег. – Ты ж здесь, отзовись.
– Каид Марваз! Прикажите вашим людям убрать копья… – прозвучал усталый голос.
Ашшарит прошел через ряд всадников, сердито пихая их в стремена.
– Я же говорил вам, господин Стрелок. У Хозяйки на вас планы.
– Не делай этого, Абу аль-Хайр.
Тот бесконечно устало помотал головой, поднимая руку: ну все, мол, сколько можно.
– Вы справились без моей хваленой волшебной силы. Справились. Я не нужен вам, чтобы победить карматов. Я вообще не нужен аш-Шарийа. Пойми, это была ошибка. Повлекшая за собой череду других грустных ошибок.
– Мне сейчас не до богословских тонкостей, господин Стрелок.
– А здесь нет никаких тонкостей. Через три года по этой земле пройдется поток, который не остановить никому. Ни мне, ни вам – даже с моей помощью. Через три года аш-Шарийа настанет конец, Абу аль-Хайр. Окончательный конец, конец света. И эти три года я хочу прожить без чешуи.
– Я…
– У тебя в рукаве фирман халифа. Когда я поцелую печать, разверну его и прочту, я превращусь в чешуйчатое чудовище. В трёшку. В аждахака, которого ты видел в альхибе. Отпусти меня, Абу аль-Хайр. Я прошу тебя, отпусти. Я… не хочу… встретить смерть аждахаком.
Ибн Сакиб вздохнул. Грустно хмыкнул. И достал из рукава фирман.
– Именем повелителя верующих, я вручаю тебе это повеление и послание, о нерегиль.
Тарег посмотрел на свернутую в трубочку бумагу. На толстом красном шнуре покачивался кругляшик халифской печати.
Пожав плечами, нерегиль принял бумагу в обе ладони. Для порядка пробормотал:
– Слушаю и повинуюсь.
И развернул свиток.
Над головой, не стесняясь, вздыхали – с облегчением. Скрипя рукавицами и позванивая кольчугами, отводили и поднимали копья.
Интересно, это тот же фирман, что ему пытались вручить в Нахле? Да нет, непохоже, если б письмо за ним полгода гонялось, потрепалось бы. На свежей, жестко шуршащей бумаге было выведено – свирепым, размашистым, плюющимся чернилами почерком:
«Ты говнюк, сволочь и уродливый нелюдь. Кругом людей убивают и вилаяты жгут, а тебе до этого, я смотрю, как ишаку до музыки. Приказываю немедленно прибыть туда, где я буду пребывать на момент вручения этого письма. Не прибудешь и опять усвистишь, погань сумеречная, я тебя лично найду, выдеру плеткой и отправлю работать на водяном колесе. Это все, что я имею тебе сказать, сучий сын. Когда вернешься, ты познаешь мой гнев. И это – клянусь Всевышним – будет не на словах. Всё. Абдаллах аль-Мамун».