Нерегиль молчал, все так же не отнимая лба от пола и положив на мрамор обе ладони. Впрочем, а что ему было отвечать? Что он, аль-Амин, сам приказал ему не покидать комнат и ждать приказаний? Глупое вышло бы оправдание, что уж тут говорить.
– Что молчишь, Тарик? Тебя спрашивает твой господин – отвечай!
Нерегиль молчал, не поднимая головы и оставаясь совершенно неподвижным. Широкие белые рукава и длинный «хвост» бишта лежали на полу, и ни единая складка не шевелилась.
– Я смотрю, ты не расположен с нами разговаривать сегодня вечером, Тарик, – лениво потянулся аль-Амин, не переставая улыбаться.
И резко встал с подушек. В голове чуть-чуть плеснуло мутью – но боль не прорезалась. Хмель приятно кружил голову, наступало излюбленное состояние – куража, веселья и бесшабашных выходок.
Обойдя низкий столик, аль-Амин прошел по ковру. И через пять шагов остановился прямо перед склоненной черноволосой головой.
Постукивая загнутым носком изящного башмака, он некоторое время смотрел на застывшее у его ног существо. Мрамор по-зимнему холодил подошвы ног сквозь тонкую ткань туфель.
Аль-Амин поднял ногу и легонько пихнул нерегиля в белое плечо:
– Почему ты надел одежды этого цвета, о нечестивец? Тебе что, неизвестно, что перед халифом положено являться в цветах его дома и рода? Цвет Умейя – черный, слышишь, ты, подлая, наглая тварь!
В зале висела мертвая тишина, только фонтан шлепал струями где-то в ночном дворе.
– Отвечай, когда тебя спрашивают, ты, неверная собака!
Откуда-то справа все-таки донесся тихий вздох ужаса. Аль-Амин улыбнулся еще шире и снова пихнул нерегиля ногой – уже почувствительнее.
И тихо проговорил:
– За то, что ты сделал в… пещере, еще заплатишь. А это тебе за заботу о моем хрупком здоровье, сволочь. И за то, что в городе похозяйничал без моего дозволения. Я тебе покажу-ууу…
И во всеуслышание объявил:
– Подобное нарушений приличий неслыханно!
Простертый у его ног нерегиль сжал кулаки так, что побелели костяшки пальцев.
Гости сидели, не шевелясь и даже не дыша. Торжествующе обведя глазами застывший в ужасе зал, аль-Амин с показным вздохом смирения покачал головой:
– Но так и быть, Тарик, я прощу тебя – на первый раз. Хотя, по совести, тебя следовало бы наказать палками за подобную наглость.
Ему показалось, что белые-белые руки под белой-белой тканью задрожали. Подожди, это еще не все, сучий сын.
И аль-Амин пододвинул расшитую золотом туфлю к самому лбу самийа. И громко объявил:
– Во имя Всевышнего, милостивого, прощающего, я извиню тебе эту оплошность. Целуй в благодарность туфлю, Тарик.