У реактора топталась квадратная фигура в колышущемся балахоне с радужными переливами. Призрак лениво повернулся. Кроме костюма, ничего ужасного в нем не наблюдалось — обыкновенный Круклис.
— А, вьюнош. Привет.
— Привет, — тупо сказал я.
— Как поживаешь?
— Да ничего. И что ты здесь делаешь?
— Кшиштоф, бедняга, тоже интересовался. Да не трясись ты, кровь сосать не буду. Чего трясешься?
— А того трясусь, что если помер, то нечего людям голову морочить.
— А вот и нет. Дело-то личное. Хочу — морочу, хочу — пророчу. Да ты ведь и сам на два года немножко помер.
Я оглядел его переливчатую фигуру и возмутился:
— Но не до такого безобразия!
Круклис вздохнул.
— Умерен, батюшка. Всегда отличался осмотрительностью. Вот и помер частично, хе-хе.
— Очень смешно. Черт, это и в самом деле ты?
— Ну, допустим. Давай сначала только допустим, так легче адаптироваться неокрепшим мозгам.
— Тогда рад тебя видеть, старая перечница.
— Так ведь и я тоже.
— Не ожидал. Это ты с голодухи.
— А, кстати. Серж, в память о нашей старой и настороженной дружбе. Сбегай за бутылочкой, а? Помянем. По-вашему, по-славянски. Видишь ли, роботы тут посвихнулись, а я — как-никак старшой. Теперь даже — очень. Сгоняешь?
— С-сейчас.
Как и полагается, первая серьезная мысль зародилась в баре. Я вспомнил, что у телекамер галлюцинаций не бывает, и с локального пульта включил обзор реакторного зала. На экране послушно появился Круклис.
— Проверяешь? — вяло спросил он. — Проверяй, проверяй.
Видеозапись тоже подтвердила его наличие. Пришлось с этим смириться.
— Что будешь пить, привидение?
— Да водку ж, — ответило оно.
Я принес бутылку можжевеловой, стопочки, буханку хлеба, банку груздей.
— Соображаешь, — одобрил Круклис. — В Могилеве был?
— Нет.
Когда он брал рюмку, я обратил внимание на его руку. Кожа кисти была совершенно белой, полностью депигментированной, обескровленной. Не рука, а настоящий гипсовый слепок. Впрочем, действующий.
Мы выпили, и он замолчал, хмуро кутаясь в свой балахон. Мне захотелось его потрогать.
— А вот этого не надо. Я давно уже тронутый. Хорош каламбур, а, любитель словесности?
— У тебя что, там ничего нет?
— Почему? Появляется потихоньку.
Нарастет еще. Гипсовой рукой он взял соленого груздя, отправил его в рот, зажмурился.
— Слушай, а водка не повредит твоей гемолимфе? — спросил я.
— Не переживай. Моя гемолимфа много чего выдержит.
Он кивнул в сторону реактора:
— Что ж проворонил, а? Не мог почуять?
Я остолбенел.
— Ты всерьез считаешь, что в этом виноват я?
Круклис вздохнул.
— Нет, малыш, твоя совесть чиста. И у тебя доброе сердце.