— Довольно! — рявкнул капитан. — Пошли, пошли. — И несильно толкнул меня в спину.
Куликова, как удалось углядеть, повели к его собственному «Опелю», стоящему чуть поодаль и в ярких солнечных лучах роскошно переливающемуся перламутром. Меня же удостоили особой чести — запихнули в задрипанную милицейскую «Волгу». Машина всю дорогу старчески поскрипывала суставами, но неслась с ветерком, требовательно подмигивая проблесковым маячком, и уже минут через двадцать выбросила задержанного с группой захвата у железных ворот двухэтажного особнячка.
Мы проследовали мимо будки с постовым, вступили в небольшой дворик. Направились ко второму подъезду. У стойки дежурного капитан чуть задержался и о чем-то с ним переговорил. Потом мы поднялись по лестнице. Продефилировали по коридору и остановились у крашенной под орех деревянной двери. Капитан приоткрыл ее и, всунув голову, немногословно доложил:
— Есть. Доставили.
— Что-то долго, — раздался в ответ зычный голос. — Давай запускай.
Капитан велел двум сопровождающим далеко не удаляться и запустил меня в кабинет. Это была довольно вместительная комната. Прямо по центру Т-образно располагался большой письменный стол с узкой приставкой. Я увидел объемистого мужчину в полковничьей форме, несколько обрюзгшего, с изрядно прореженной серебристой шевелюрой. Неровный багрянец треугольником очерчивал широкий морщинистый лоб, над продолговатыми жесткими глазами и мясистым носом — либо гипертония, либо он успел уже основательно приложиться, но, разумеется, не к содержимому стоящего сбоку графина. Он молча рассматривал меня минуту, как сова — дохлую мышь, будто примериваясь, съедобна ли эта падаль или нет. Затем махнул капитану:
— Садись.
Ко мне приглашение явно не относилось, но я тоже отодвинул стул и уселся напротив. Полковник заалел еще больше и, повернув голову к капитану, свирепо спросил:
— Значит, этот нахальный субчик и есть тот самый небезызвестный борзописец.
Вопрос был риторический, но капитан отозвался:
— Он самый.
Жесткий взгляд, несомненно, проделал бы в моей бедной голове зияющую дыру, надели его какой-нибудь злой волшебник физической силой. Я выдержал его и, едва сдерживаясь, проговорил:
— Хочу заявить решительный протест…
— Заявить? — оборвав меня, гаркнул полковник. — Здесь не заявляют. Это тебе не пресс-конференция. Здесь молчат в тряпочку и слушают. И отвечают на мои вопросы, ясно?
— Нет, не ясно. — Я помотал головой. — Вся эта комедия плохо поставлена. Надо было пригласить хорошего режиссера.
— Что? — прорычал он. — Комедия? Вымогать деньги у солидного, уважаемого банка — комедия? Решил поживиться, да? Урвать кусок пожирнее от вашего дерьмократического бифштекса? Чем ты их так прижучил, ты — паршивая акула пера?