звалась.
Искал ли уже когда-нибудь кто-либо на своем пути истину, как это до сих пор делал я, – противясь и переча всему, что благоприятствовало моему непосредственному чувству?
Кто подвергается нападкам со стороны своего времени, тот еще недостаточно опередил его – или отстал от него.
И правдивость есть лишь одно из средств, ведущих к познанию, одна лестница, – но не сама лестница.
Изолгана и сама ценность познавания: познающие говорили о ней всегда в свою защиту – они всегда были слишком исключениями и почти что преступниками.
Вы, любители познания! Что же до сих пор из любви сделали вы для познания? Совершили ли вы уже кражу или убийство, чтобы узнать, каково на душе у вора и убийцы?
Чем ближе ты к полному охлаждению в отношении всего чтимого тобою доныне, тем больше приближаешься ты и к новому разогреванию.
Это свойственное познаванию хорошее, тонкое, строгое чувство, из которого вы вовсе не хотите сотворить себе добродетели, есть цвет многих добродетелей: но заповедь «ты должен», из которой оно возникло, уже не предстает взору; корень ее сокрыт под землей.
Ах, как удобно вы пристроились! У вас есть закон и дурной глаз на того, кто только в помыслах обращен против закона. Мы же свободны – что знаете вы о муке ответственности в отношении самого себя!
В каждом поступке высшего человека ваш нравственный закон стократно нарушен.
Кто страстно взыскует справедливости, тот ощущает как облегчение и наиболее болезненный из аффектов.
Вначале ложь была моральна. Утверждались стадные мнения.
Правдивый человек в конце концов приходит к пониманию, что он всегда лжет.
Кому нет нужды в том, чтобы лгать, тот извлекает себе пользу из того, что он не лжет.
Можно было бы представить себе высокоморальную лживость, при которой человек осознает свое половое влечение только как долг зачинать детей.
Я не понимаю, к чему заниматься злословием. Если хочешь насолить кому-либо, достаточно лишь сказать о нем какую-нибудь правду.
Чарующее произведение! Но сколь нестерпимо то, что творец его всегда напоминает нам о том, что это его произведение.
Он научился выражать свои мысли, – но с тех пор ему уже не верят. Верят только заикающимся.
Вера в форме, неверие в содержании – в этом вся прелесть сентенции, – следовательно, моральный парадокс.
Существует гораздо больше языков, чем думают, и человек выдает себя гораздо чаще, чем ему хотелось бы. Что только не обладает речью? – Но слушателей всегда бывает меньше, так что человек как бы выбалтывает свои признания в пустое пространство: он расточает свои «истины», подобно солнцу, расточающему свой свет. – Ну разве не досадно, что у пустого пространства нет ушей?