С ажурными новыми решетками, выкрашенными еще пахнущей ацетоном белой краской, с достаточно скромным временным памятником без надписей, лишь фотография в металлической оправе (постоянный назарет мать, по обычаю, заказала поставить через полгода).
Тахир постоял, осматривая, замечая подробности свежих похорон: следы от подошв на мягкой земле, почва, потревоженная штыками лопат, неаккуратно рассеянные комья глины со дна могилы. Даже увидел в углу отпечаток угла носилок, на которых был отец, там их ставили, прежде чем опустить в яму. Потребовалось закурить.
Подгреб руками листья и траву посуше, сел. Сидел молча около часа, иногда ему что-то вспоминалось: детство, разговоры, чаще просто лицо отца за столом, за дастарханом в Чилике, или обрывки разговоров. Он не хотел вспоминать — надо было сосредоточиться и почувствовать все, чем был для него отец. Свою любовь, уважение и вину понять и до конца почувствовать. И показалось, что совершил долг с честью. Вдыхал, вспоминая, запахи сырой, гниющей травы, парафиновых венков, наваленных на решетку, с вязью арабских молитв и слов почитания. Сделать надпись от него не решились — и правильно, оскорбился бы. Кислый запах от красных и желтых мокрых листьев, сырой щедрый аромат жирного чернозема…
А затем появилась Марина. Ей повезло, приехала позже, не потревожила и не помешала, нашла Тахира, когда он уже стоял за оградой, вроде бы готовый уходить. Курил.
— А, и ты сюда пожаловала… — сказал равнодушно.
— Здравствуй, это могила твоего отца?
— Да. Надписывать нельзя, обычай такой. Там он, внизу, сидит вот так, согнувшись, совсем еще целый. Как живой, — он зачем-то показал ей, как сидит в яме отец.
— Я нашла могилу своей матери, только что…
Он, будучи сейчас открытым горю и смерти, отреагировал:
— У тебя здесь мать? Ты говорила, что ничего о ней не знаешь.
— Да врала я, стыдилась. Она же отказница, оставила меня в детдоме. То ли сама захотела, то ли по требованию отца. Надеюсь, что из-за отца. Надо же мне хоть кого-то уважать и любить.
— А что ты о матери знаешь?
— Ничего, почти ничего. Отца знаю и ненавижу, он спился, совсем мразью стал. Ну ты в курсе, деньги ему посылаю. Когда мне шестнадцать исполнилось, спортсменкой и чемпионкой стала, он в детдом заявился. О себе, о матери рассказывал. А она с ума сошла вскоре после родов, когда одна оказалась, может быть, себе не простила. И вот нашла могилу, знала, что здесь. В девяностом умерла. Запущенная. — Марина показала руки, вымазанные землей: — Вот, прибрать попыталась.
Помолчали. Она тоже закурила. Тахир отошел к скамейке на соседней могиле и жестом пригласил присесть.