Подбежав к столу, я в горячке написала тебе записку и бросилась к оконной раме. В самом деле, хотя дядя и запер дверь на ключ, закрыть окно он не подумал. Высунувшись наружу, я увидела тебя в саду. Ты мрачно наблюдал за выносом вещей.
На тебе был длинный оливковый плащ, скрепленный на плече серебряной пряжкой, которую я тебе подарила. Таким я увидела тебя в то мгновение под вишней, чьи ягоды уже начинали краснеть, таким я все еще вижу тебя в своем сердце: в расцвете мужской красоты, возвышенный величием боли, запечатленной на твоем лице. В порыве всего моего существа я сказала, что принадлежу тебе. Уже тогда я знала, что пребуду твоей до последнего вздоха, что бы ни случилось.
Я сдержала слово.
Такова была сила моего обожания, что ты почувствовал его через разделявшее нас пространство. Подняв голову, ты увидел меня и сделал мне знак. Поднеся записку в губам, я немедля бросила ее вниз.
Для нас началась новая эра.
Поскольку доверие дяди рассеялось вместе с его иллюзиями, он принялся неотступно надзирать за мной. Я была свидетельницей происходившей с этим самолюбивым человеком перемены, и она, хотя породившие ее причины были для меня мучением, не могла меня не заинтересовать. Впав из одной крайности в другую, он подозревал меня по всякому поводу и не верил больше ни единому моему слову. Мы дышали воздухом, отравленным подозрительностью. Я не могла уже и шевельнуться, не насторожив его, и оказалась пленницей самого злопамятного тюремщика.
Уроки мне давал теперь старик каноник с гладко обтянутым кожей черепом. Разглагольствуя, он брызгал слюной и вызвал бы отвращение даже в самой бесстыдной распутнице. Я лишилась права выходить из дома с Сибиллой, меня сопровождала теперь предавшая меня служанка, а длительность прогулок устанавливалась заранее моим опекуном.
Каждую ночь Фюльбер с фонарем в руке обходил уснувший дом. Не удивлюсь, если он вставал по ночам и подслушивал у меня под дверью при всяком неожиданном скрипе моей деревянной кровати!
Твое имя было изгнано из наших разговоров. Нужно было делать вид, что само имя твое не известно. Даже отдаленный намек на твое учение или теории вызывал гнев хозяина нашего дома.
Естественно, такой остракизм лишь обострял мое желание тебя видеть. Чем больше за мной следили, тем сильнее росла во мне потребность в твоем присутствии.
Некоторое время моя боль была такова, что обуздывала желание; но с течением дней сердечные порывы подкрепились призывами плоти, которую жег внутренний огонь. Осиротевшее без тебя тело восставало без привычных утех. Во сне я ждала тебя. Ты слишком пробудил меня к сладострастию, чтобы я без бунта приняла жизнь в целомудрии.