«Что же делать? – вновь спросил себя Платон, – сообщать или нет? Если написать, мать изведется, а помочь ничем не сможет. Наверное, пока нет ясности, лучше погодить».
Понятно, что это – лишь отговорка, но он не мог преступить через гордыню и признаться матери, что не уберег и младшего. Почему так вышло? Может, все дело в большой разнице лет? Ведь когда Малыш родился, Платону уже исполнилось двенадцать. Неужели это так много, и они принадлежат к разным поколениям? Похоже, что так, ведь Горчаков лучше понимал несчастную мать своего подчиненного, чем собственного младшего брата.
Сегодняшнее унижение стало последней каплей, и, как лавина с горы, на Платона рухнула мучительная и безнадежная тоска. Если бы он смог найти нужные слова, то сейчас так не терзался бы. Душа рвалась все немедленно исправить: объясниться с Чернышевыми, рассказать, как сам обломал зубы и предостеречь от того же Софью Алексеевну. Вот тогда черная тоска отступит, и он вновь сможет смотреть в глаза своим кавалергардам.
Нетерпение гнало его из дома. Платон вспомнил, что мать его подчиненного была у Кочубеев вместе со старой фрейлиной Румянцевой. По крайней мере, та могла сообщить, где в столице остановилась Чернышевы. Приняв решение, Платон послал ординарца в конюшню за лошадями. Через полчаса, выглянув из окна, он увидел у подъезда свои сани, спустился вниз и велел ехать на набережную Мойки к дому старой графини.
До дома Румянцевых Платон добрался уже в сумерках. Выпрыгнув из саней, он предупредил кучера, что быстро вернется, и вошел внутрь. В большом вестибюле, слабо освещенном лишь пламенем свечей одного канделябра, не оказалось никого из слуг, а по широкой, ведущей на верхние этажи лестнице поднимались две дамы. Стройная девушка в темно-синем платье поддерживала под руку тяжело ступавшую старушку. Слуги отсутствовали, дамы уже почти поднялись на площадку меж этажами, и если бы они ушли, Платон попал бы в глупейшее положение – в чужом доме без возможности доложить о своем приезде хозяевам. Оставалось одно – окликнуть женщин, что он и сделал:
– Простите меня, пожалуйста, за поздний визит, но я ищу графиню Чернышеву.
Дамы, как по команде, повернулись, и Платон обомлел. С площадки полутемной лестницы на него смотрела мать, такая же, как в его первых детских воспоминаниях: высокая, с тонким станом, блестящими черными кудрями и очень яркими на белоснежном лице голубыми глазами. Ему вдруг померещилось, что не было ни ужасного разрыва, ни всех этих пустых, мучительных лет, и что он снова – любимый сын самой лучшей на свете матери … Его отрезвил сердитый старческий возглас: