Я уселся на скамью из крашеного дерева, возле коленопреклоненной старухи, погруженной в беседу со своим господом, и принялся размышлять о жизни, о мучениях святого, о том, кто позировал для фрески, что связывало художника и модель и не пожелал ли епископ, принимавший работу живописца, чтобы запечатленного на церковной стене красавчика наутро доставили к нему во дворец. Одновременно, благо встроенный в наш мозг кинескоп позволяет смотреть два фильма сразу, мешая кадры, я мысленно присутствовал в церкви, где отпевали мою мать.
Я покинул собор в легком смятении и направился в парк магнолий в квартале Аламеда. Гулять по утренней прохладе было приятно, но я не хотел опаздывать и потому, выйдя на многолюдный бульвар, в конце которого маячила громада Почтамта, наметил среди пешеходов соперника в борьбе за олимпийское золото. Так что до парка я добрался очень быстро и, увлеченный гонкой, даже не взглянул на слонявшихся повсюду негров. При свете дня мне удалось по достоинству оценить местную архитектуру, по большей части отвратительную. На бульваре царили гигантомания и неумелые подражания Гауди, двойные балконы и остроконечные, как на домиках гномов, крыши. Заголовки утренних газет сообщали о гибели пятнадцати иммигрантов: их катер затонул у берегов Кадиса, совсем чуть-чуть не дотянув до Барбате. Еще семьдесят три человека — впечатляющая цифра — оказались в руках жандармов. Сколько жизней я мог бы спасти, если бы не дурацкое поручение Докторши. Начинался сезон кораблекрушений, и охотникам надо было держать ухо востро, чтобы не упустить новые трофеи. Я думал о похоронах матери и тщетно пытался вспомнить, кого же мне напоминает мученик с церковной фрески. Такие сумбурные размышления помогали мне справиться с дыханием и не сбиться с ритма: чем дальше уносятся наши мысли, тем легче становится шаг. На цветочной кадке у входа в парк, возле раскидистого деревца, под которым уже валялся добрый десяток пакетов с мусором, сидел мой вчерашний знакомый, широкоплечий негр. На этот раз его проницательный взгляд скрывали солнечные очки с зеркальными стеклами, возвращавшие миру то, что мир хотел ему показать. На мысах начищенных до блеска ботинок негра играли солнечные блики. Описать смрад, царивший в этой части города я, пожалуй, не осмелился бы.
— Тебя Менеджер ждет, — сообщил негр. Я побрел вслед за ним по засыпанной гравием дорожке мимо унылого пустыря, посреди которого торчали не избалованные вниманием ребятишек качели. Парк был огромный, тенистый, запущенный, и повсюду, на скамейках, у высохших фонтанов, посреди газонов, под деревьями разыгрывались забавные или трогательные сценки: двое стариков брели по дорожке, опираясь друг на друга, — неподалеку располагался Центр пенсионеров; какая-то женщина сторожила баулы с одеждой и, чтобы убить время, читала отрывной календарь, обрывая прочитанные листки; хиппи, растянувшись на траве, лениво спорили, куда бы податься; но истинными хозяевами парка были негры, они снисходительно взирали на белых чужаков, но всегда были готовы дать отпор другим нелегалам — арабам, перуанцам или китайцам, — посягнувшим на их территорию.