Мы с Ирене доедали десерт, когда к нам присоединилась Лусмила, одна, без морячка. Увидев меня в компании негритянки, она нисколько не удивилась и поприветствовала Ирене, словно старую знакомую. Вскоре они разговорились и, хотя английский Лусмилы оставлял желать лучшего, прекрасно понимали друг друга, словно героини одной трагедии, у каждой из которых, в отличие от меня, имелись кусочки головоломки-пазла, чтобы сложить картинку целиком. Я почувствовал себя лишним. Когда нам принесли кофе, я вдруг вспомнил, что сегодня день похорон моей матери. Вот уже несколько часов я совсем о ней не думал, не интересовался, как там отец и брат, не изводил себя мыслями о мертвом теле, которому отныне было суждено разлагаться в могиле. Я пошел в уборную умыться холодной водой, опрометчиво оставив Ирене наедине со своей напарницей. Выпроводив морячка, Лусмила решила, что пора действовать: в конце концов, она приехала сюда не только для того, чтобы пополнить коллекцию частных трофеев. Албанка весь вечер не отходила от нас с Ирене. Мы отсиживались в отеле, не решаясь высунуть нос на улицу, и, когда я предложил Ирене подняться в номер, чтобы сделать снимки, Лусмила увязалась за нами. Негритянка не возражала. Да и с чего бы ей возражать? Благодаря испробованным Лусмилой ненавязчивым, но действенным методам вербовки, мысль о том, чтобы стать моделью клуба “Олимп”, уже не приводила Ирене в ужас. Я прекрасно понимал, что у меня из-под носа похищают великолепный трофей, но не смел протестовать, опасаясь выставить себя жалким неудачником, который ищет, на кого бы свалить собственные просчеты.
— Славная у тебя подруга, — заметила Ирене, когда Лусмила вышла в коридор позвонить.
— Да уж.
— А ты правда ее спас?
— Она так сказала?
— Примерно.
— Правда. Она первая, кого мне удалось спасти. Всего пару лет назад Лусмила побиралась на улицах Севильи и пыталась торговать собой на Аламеда-де-Эркулес, где собираются проститутки и сутенеры.
— По-твоему, лучше трахаться с клиентами вашего клуба.
Я пожал плечами. Снимки мне решительно не нравились: они получались или вульгарными, или, того хуже, безжизненными. На них Ирене казалась сеньоритой из хорошей семьи, позирующей для глянцевого журнала посреди шикарно обставленной комнаты. Обычно я стараюсь выбирать для портретов нейтральный фон вроде темного занавеса или белой стены, но в чертовом номере не нашлось ничего подходящего. Не то чтобы мне совсем не нравились портреты Арнольда Ньюмена, на которых человек занимает весьма скромное место, а окружающая обстановка превращается в своеобразный ландшафт его души; просто мне больше по душе Ирвин Пенн, снимавший своих моделей на неизменном сером фоне и не допускавший в кадр ни одного постороннего предмета, способного отвлечь нас от созерцания их внутреннего мира. Красота моих персонажей не нуждалась в обрамлении, и к тому же я знал их слишком мало, чтобы подобрать для них подходящий фон. Портрет Лусмилы стал первым в моем альбоме-пантеоне, появление которого я был склонен объяснять пробуждением во мне духа коллекционера, хотя положа руку на сердце я был всего лишь неизлечимым меланхоликом, а в педантизме, с которым я проявлял пленку, выбирал самый лучший кадр и помещал его на вечное хранение под прозрачную пленку, несомненно, таилось нечто болезненное, что рано или поздно должно было привести меня в кабинет психоаналитика. Но даже примеряя маску циника, в глубине души я знал, что все равно буду искать ответ, ведь без него мои экспедиции не приносили ничего, кроме усталости и новых фотографий в пантеоне спасенных. Лусмила не раз говорила мне: “Тебе кажется, что ты никогда не влюблялся ни в одного из своих трофеев, но на самом деле ты безнадежно влюблен в каждого из них и во всех сразу, ты единственный охотник клуба “Олимп”, который взаправду верит, что его миссия состоит в спасении жизней”.