Пляж незаметно спускался до линии волн, угадываемой благодаря какому-то дрожанию теней; без кабин, палаток и зонтиков, он, хотя было время прилива, казался бесконечным и пустынным. Мишель добрался до дамбы и лениво облокотился на перила.
Местами фосфоресцировала вода, но в эту безлунную ночь море ясно было видно только под огнем маяка, блестевшего, как громадный брильянт, образуя на воде большой светящийся круг, изменчивые очертания которого терялись во тьме. Море приливало и отливало, бросалось бешено на деревянный вал, составлявший ему преграду и, как бы уставши от вечного и напрасного труда, жаловалось могучим ропотом. Мало-помалу при голубоватом освещении маяка, Мишель открывал в волнах определенные формы, воображая в них существа, человеческие маски, которые показывались вдруг в профиле гребня короткой волны или поднимались из бездны, чтобы тотчас же туда провалиться, ужасный клубок неразличимых тел, сказочных драконов, извивавшихся с беспрерывным урчанием пресмыкающихся. Он припоминал одно место в „Inferno“[26], мучение Анелло Брюннелески и двух других грешников, которых пожирают змеи и которые ужасным превращением становятся из людей пресмыкающимися, на подобие их мучителей-змей, между тем как те превращаются в людей. На море разыгрывалась на глазах у Мишеля эта ужасная сцена из „Ада“, „синеватые и черные“ змеи свивались в ужасные кольца, а люди извивались в ужасе, затем они с яростью сплетались и уже появлялись два существа, из которых ни одно ни другое не было похоже на себя, две головы соединялись, хвост чудовища раскалывался, члены человека срастались, утончались и покрывались радужной чешуей…
И в шуме волн слышались голоса, по очереди то шипевшие, то плакавшие человечьим голосом.
Другие еще голоса слышались в волнах, голоса более мягкие и более человечные, прощавшиеся и певшие о прошедших днях. Волны — чудесные рассказчики старых преданий.
Поглощенный кошмарным видением, Мишель однако их слышал, эти меланхолические голоса и понимал их. Затем, почувствовав на себе магнетическую силу взгляда, он повернул голову и неожиданно встретил глаза, узнанные им. В нескольких шагах светлый силуэт женщины стоял, облокотившись на перила.
— Вы, значит, не в Норвегии? — прошептала она.
Поборов свое удивление, а может быть также и волнение, Тремор уже раскланивался с графиней Вронской.
— Я уезжаю завтра, — тихо сказал он.
Фаустина прибыла в Трувилль третьего дня с друзьями, искавшими дачу на июль месяц, и сегодня вечером, под предлогом отослать самой телеграмму, она ускользнула из отеля, в жажде чистого воздуха и тишины. Между тем как она объясняла эти простые вещи почти покорным голосом, как бы извиняясь, что она здесь, Тремор невольно любовался ею, освещенною лучом, теперь, когда она сделала легкое движение, и ее лицо казалось ему очень бледным. ее очень скромный дорожный костюм делал ее как бы тоньше. Она казалась гораздо моложе и также более похожей на прежнюю Фаустину под своей маленькой соломенной шляпой.