— Мишель…
Это было почти дуновение, но это имя, произнесенное той, которая его не произносила уже столько лет, будило воспоминания.
— Мишель, я от вас скрыла… Сегодня вечером у Черных Скал я вас уже заметила, затем, я вас видела только что, когда вы спускались к берегу… Моя мать была со мной; она знает мое сердце, она поняла, что я желала, стремилась с вами встретиться… Да, действительно, мне необходимо с вами поговорить.
Не отвечая, Мишель посмотрел на молодую женщину, и его глаза заблестели в полутьме.
— Мишель, — продолжала она. — Вы меня еще не простили, я не могу выносить вашу жестокость.
Тогда только он ясно вспомнил, что эта женщина, присутствие которой ему было приятно, причинила ему столько зла, и его охватил гнев.
— Вы думаете, — сказал он, — что мне было легко перенести страдание, причиненное вами?
Она продолжала робко.
— Мишель, я была очень молода… и я страдала. О! если бы вы знали, что это такое — бедность, бедность, заботливо очищающая пятна с шелкового платья, изношенного до ниток; если бы вы знали это существование без радостей и без надежд бедной и честной девушки, имеющей один возможный жребий — работать, чтобы жить… чтобы не умереть с голоду.
— Разве я вам предлагал бедность?
Странная улыбка скользнула по губам графини Вронской,
— Вы мне предлагали 60 или 80 тысяч франков дохода, а граф Вронский предлагал мне в 15 раз более! Эта перспектива мне вскружила голову. Я была безумна, я думала, что с деньгами можно все купить, даже счастье… Очень скоро, увы, я увидела свою ошибку… непоправимую…
Она говорила долго о разочарованиях и пустоте того существования, которое ее вначале ослепило, как мало-помалу восхищение богатством и тем, что оно дает стало казаться ей пустым и как часто, в часы сосредоточенного размышления, она принималась сожалеть даже о прежней бедности.
Мишель совсем не думал ее перебивать, он едва ее слушал или вернее он слушал ее певучий, притягивающий голос, не стараясь вникать в смысл произносимых ею слов. К тому же она не говорила ничего такого, чего бы он уже не угадал заранее, — условные, неискренние банальности; и он знал, что и в этот раз, если голос Фаустины становился задушевным, а ее лицо таким трогательным, то только потому, что она сама увлекалась совершенством, с каким играла свою роль, но он испытывал мучительное наслаждение дать убаюкивать себя этому лживому, но очаровательному голосу.
Однако через несколько минуть у него вырвался усталый жест.
— К чему тревожить тени? — сказал он. — Достаточно одного слова; вы меня не любили.
— Выслушайте меня, Мишель. Вы были единственным человеком, которого я когда-либо любила… но я не сознавала. Я не понимала… нет…