— Вы верите во всё это? — тихо спросила Маруся.
— Во что? — ещё тише переспросил Саблин.
— В то, что написано в Евангелии, — сказала, низко опуская голову, Маруся.
— Как же не верить?.. А вы?
— Ах, не знаю… Не знаю!.. Смутно у меня на душе. Сегодня эта молитва в поле, раньше вы, Александр Николаевич, вы разбудили во мне новые чувства, новые мысли, такие, каких я не знала.
— Вы не верите в Бога?
— Скажите, — быстро спросила Маруся, — скажите, почему же Христос явился простым человеком, а не Богом и не Царём? Почему Он проповедовал, а не законодательствовал, почему он учил, а не приказывал?
— Он хотел, чтобы люди добровольно приняли его заповедь, приняли в сердце своём, внутри себя и вечно ею руководствовались. Приказ, исполнение по приказу, силою, не удовлетворяло Христа, и он пошёл иным путём.
— Вы глубоко верите, — сказала Маруся. — Я вижу вас. У вас так просто в вашем мозгу. Стоят перегородки, сделаны ящики, написаны ярлычки. Бог, церковь, свечи, иконы, поклоны. Царь, преданность, парады. Полк, мундир, честь мундира. Полковая семья, семья вообще. Позволено — не позволено, можно — нельзя…
— А у вас?
Она засмеялась. Искренно, чисто засмеялась над самою собой.
— У меня, Александр Николаевич, — хаос. Я сама не знаю, что такое у меня.
— А учить хотите, — сказал он с укоризной. — Разве можно учить чему-либо, когда не знаешь чему.
— А если хочешь, страшно хочешь, до самозабвения.
— Чего хочешь?
— Правды.
— А вы знаете её, правду-то?
— Ну так, чтобы всем было хорошо.
— А вы знаете, что такое всем хорошо. И, может быть, то, что мне хорошо, вам худо.
— Ах, я перенесла бы и худо, чтобы вам было хорошо! — Это вырвалось у неё невольно.
Саблин посмотрел на неё. Она показалась ему милым ребёнком, жмущимся к нему в тревоге и тоске и ищущим у него опоры. Как только посмотрел на неё — почувствовал, что холод противоречия прошёл и мужчина проснулся в нём. О! Кто бы ни была она, хоть преступница, но целовать эти самые губы, эти зубы, даже и в темноте ночи сверкающие перламутром, и смотреть, смотреть в эти тёмные бархатные глаза!!! Медный всадник, взметнувший коня над каменной глыбой, смотрел на них, сзади били куранты, перекликались свистками пароходы, и один свистел пронзительно и тонко, а другой отвечал ему густым сиплым басом. Было поздно. Сколько часов — она не знала.
— Который час? — спросила она.
— Половина первого, — сказал Саблин.
— Боже мой! Как поздно! Мне пора. Вы здесь живете. Я хочу видеть ваш дом. Это далеко?
Они перешли через площадь. Тополя бульвара таинственно шумели над ними. Тёмные, пустые и неприветливые стояли казармы. Сыростью и холодом веяло от них. Ей стало жалко его. Они дошли до извозчика.