– Я уж и теперь старик!
Матрена Матвевна покатилась со смеху.
– Ха, ха, ха… Он старик! Актер… поэт… он старик! Совсем все устроили?
– Почти совсем.
– Дарья Ивановна была?
– Да, – вчера была.
– Она играет?
– Должна.
– Она влюблена в вашего Мишеля.
– Она замужем.
– Что ж такое! Ах, каким постником притворяется, а сами что делаете?
– Я вдовый.
– Ну да, конечно, это оправдание. Отчего Фанечку не выдаете замуж?
– Женихов нет!
– Ну, что это вы говорите, – выдавайте!.. Право, грешно так девушку держать.
– Я, с своей стороны, согласен хоть сейчас; но никого в виду нет.
– А Рагузов! Она вам, право, связывает руки.
– Конечно, но он не сватается, да и чужды они как-то очень друг друга; может быть, теперь сблизятся. Он будет читать «Братья-разбойники», – пресмешной человек… О чем вы задумались?
– Так, что-то грустно… Что моя жизнь? Хожу, ем, сплю и больше ничего.
– От вас зависит…
Матрена Матвевна усмехнулась.
– Отчего ж от меня?
– Вы не любите стариков.
– Напротив, я только и люблю мужчин пожилых лет.
– Приезжайте-ка к нам обедать.
– Обедать?.. Хорошо.
Дилетаев начал прощаться. Хозяйка подала ему свою белую и полную ручку, которую тот поцеловал и, расшаркавшись, вышел молодцом. Отсюда он завернул к Никону Семенычу, которого застал в довольно странном костюме, а именно: в пунцовых шелковых шальварах, в полурасстегнутой сорочке и в какой-то греческой шапочке. На талии был обернут, несколько раз, яхонтового цвета широкий кушак, за которым был заткнут кинжал. При входе Аполлоса Михайлыча он что-то декламировал.
– Разбойник! Совершенный разбойник! – проговорил тот.
– Я всю ночь все обдумывал: надобно большое искусство, чтобы вышло что-нибудь эффектное, – говорил хозяин, протягивая руку.
– А костюм-то разве не эффектен? Да вы, мой милый, поразите всех одною наружностию.
– Мне хочется кое-что к поэме прибавить.
– Прибавляйте, пожалуй.
– Именно, прибавить в том месте, где говорится:
Бывало, в ночь глухую
Заложим тройку удалую,
Поем, и свищем, и стрелой
Летим над снежной глубиной.
Я переделал так:
Бывало, в ночь глухую,
Тая в груди отвагу злую,
Летим на тройке вороных,
Потешно сердцу удалых!
Мы, мразный ветр в себя вдыхая,
О прошлом вовсе забывая,
Поем, и свищем, и стрелой
Летим над снежной глубиной.
Это будет сильнее.
– Чудесно! Право, чудесно!.. Какого, батюшка, сейчас актера достал я, – чудо! Приезжайте обедать.
– Не знаю, поутру можно ли. Я думаю много переменить в пиесе.
– Ну, хоть вечером.
– Вечером буду.
Аполлос Михайлыч завернул также и к судье и здесь было получил неприятное известие: Осип Касьяны решительно отказывался играть, говоря, что он совершенно неспособен и даже в театре во всю свою жизнь только два раза был; но Дилетаев и слышать не хотел.