В этот момент она могла сказать «нет», чего отец от нее и ждал. Но ей не хотелось говорить «нет». Она жила от одной встречи с Ноте Мокоти до другой. Она хотела выйти за него замуж. Она знала, что он не очень хороший человек, но надеялась, что он исправится. И кроме того, были таинственные мгновения их отношений, были те удовольствия, которые он получал от нее и доставлял ей, а к этому очень привыкаешь. И еще она понимала, что забеременела. Прошло слишком мало времени, и наверняка сказать нельзя, но она чувствовала, что где-то в глубинах ее организма трепещет новая жизнь.
Они поженились в субботу, в три часа дня, в церкви Мочуди. Жара была нестерпимая, как всегда в конце октября, и священник в черном облачении непрерывно утирал со лба пот.
— В глазах Господа вы теперь муж и жена, — сказал он. — Господь любит своих чад, но и мы не должны забывать о своем долге перед Ним. Молодые люди, вы понимаете, о чем я толкую?
— Я понимаю, — улыбнулся Ноте. И добавил, обернувшись к Прешес: — А ты понимаешь?
Она посмотрела на священника, который был другом ее отца. Она знала, что отец разговаривал с ним о ее замужестве и о том, что он этому нисколько не рад, но священник сказал, что не вправе вмешиваться. Сейчас он говорил очень ласково и тихонько пожал ей руку, прежде чем вложить ее в руку Ноте. Когда он это сделал, ребенок в ней шевельнулся, и она от неожиданности вздрогнула.
Проведя два дня в Мочуди, в доме двоюродного брата Ноте, молодожены сложили вещи в грузовик и поехали в Габороне. Ноте нашел там жилье — две комнаты с кухней. Две комнаты — это настоящая роскошь: в одной, с двуспальным матрацем и старым гардеробом, они устроили спальню, а вторая была гостиной и столовой, там стояли стол, два стула и буфет. В этой комнате повесили желтые занавески из дома тети, и сразу стало светло и нарядно.
Там же Ноте держал свою трубу и коллекцию магнитофонных записей. Он играл на трубе по двадцать минут, а потом давал губам отдохнуть, слушал записи и подыгрывал на гитаре. О джазе он знал все — кто что пел, кто с кем играл. В Йоханнесбурге он слушал на концертах трубача Хью Масикела, пианиста Доллара Бранда, знал каждую их пластинку.
Она любила смотреть, как он вынимает трубу из футляра, как вставляет мундштук. Он подносил инструмент к губам, и вдруг рвался наружу победный звук, как ножом разрезая воздух. Звук сотрясал крохотную комнатушку, и разбуженные мухи вились вокруг трубы — словно катались верхом на нотах.
Она ходила с ним в бары, но чувствовала себя там ненужной. Там все говорили только о музыке. И Прешес стала все чаще оставаться дома.