– Вы не сможете добиться признания их справедливыми, – сказал Финч.
– Так или иначе, я имею право их выдвинуть. Некоторое время Финч смотрел на Ломакса. Потом тихо, почти дружелюбно сказал ему:
– Обвинений выдвинуто не будет. Не знаю, как все это разрешится, да и мне, честно говоря, это не особенно важно. Но обвинений выдвинуто не будет. Через несколько минут мы, все трое, выйдем из этого кабинета и постараемся забыть большую часть того, что сейчас было произнесено. По крайней мере, сделаем вид, что забыли. Я не допущу, чтобы кафедру втягивали в склоку. Никаких обвинений. Потому что, – добавил он нарочито приятным тоном, – если они будут, не сомневайтесь: я сделаю все от меня зависящее, чтобы вас уничтожить. Я ни перед чем не остановлюсь. Я пущу в ход все свое влияние до последней капельки; я солгу, если будет нужно; я подставлю вас, если понадобится. Я сообщаю декану Радерфорду, что решение по мистеру Уокеру остается неизменным. Если вы намерены и дальше настаивать на своем, идите к декану, к президенту, да хоть к Господу Богу. Но в моем кабинете этот вопрос больше не обсуждается. Не хочу больше ничего слышать на эту тему.
Пока Финч говорил, лицо Ломакса стало глубокомысленным и спокойным. Когда он кончил, Ломакс кивнул ему почти небрежно и встал со стула. Бросил короткий взгляд на Стоунера, а затем, хромая, прошел через кабинет и покинул его. Несколько секунд Финч и Стоунер сидели молча. Наконец Финч спросил:
– Что, интересно, между ним и Уокером такое? Стоунер покачал головой:
– Не то, что ты думаешь, – сказал он. – А что – не знаю. И, пожалуй, не хочу знать.
Десять дней спустя было объявлено, что Холлис Ломакс назначен заведующим кафедрой английского языка; а еще через две недели преподаватели кафедры получили расписание занятий на следующий учебный год. Стоунер не удивился, увидев, что в каждом из двух семестров он должен будет вести письменную практику в трех группах первокурсников и читать обзорный курс одной группе студентов второго года обучения; его углубленный курс средневековой литературы и его аспирантский семинар исключили из расписания. Ему дали то, понял Стоунер, что могли бы дать начинающему преподавателю. Даже хуже в определенном смысле: его расписание было составлено так, что ему надо было вести занятия в широко разбросанные часы шесть дней в неделю. Он не протестовал, решив работать в следующем году, как будто ничего не произошло.
Но в первый раз с тех пор, как он начал преподавать, ему пришло в голову, что ему, может быть, надо перейти в какое-нибудь другое место. Он завел разговор об этом с Эдит, но она посмотрела на него так, словно он ударил ее.