– Я по поводу одного аспиранта, – сказал Стоунер. – Чарльза Уокера. Он говорит, что его направили ко мне вы.
Ломакс свел кончики пальцев обеих рук и, рассматривая их, кивнул:
– Да. Я высказал мнение, что ему может принести пользу ваш семинар, посвященный… дайте секунду вспомнить… латинской традиции.
– Не могли бы вы сказать мне о нем пару слов? Ломакс оторвал взгляд от своих рук и поднял глаза к потолку, глубокомысленно выпятив нижнюю губу.
– Хороший аспирант. Могу даже сказать – отличный. Работает над диссертацией о Шелли и эллинистическом идеале. Она обещает быть блестящей, поистине блестящей. В ней не будет того, что некоторые называют… – он утонченно умолк на мгновение, подыскивая слово, – основательностью, зато будет бездна воображения. Вы меня спросили о нем по какой-то специфической причине?
– Да, – сказал Стоунер. – Он довольно глупо вел себя сегодня на семинаре. Я просто хочу понять, надо ли мне придавать этому какое-либо особое значение.
От первоначального благодушия Ломакса ничего не осталось, и на лице его появилась более привычная Стоунеру ироническая маска.
– А, вот оно что, – проговорил он с ледяной улыб кой. – Глупая бестактность молодых. Видите ли, Уокер по причинам, которые должны быть вам ясны, до вольно застенчив, а потому временами становится ершист и бесцеремонен. Как и у каждого из нас, у него есть свои проблемы; но о его учебных и критических способностях, я полагаю, не следует судить по вполне объяснимым проявлениям душевной неуравновешенности. – Он посмотрел на Стоунера в упор и сказал с этакой ядовитой приветливостью: – Как вы, возможно, заметили, он калека.
– Да, видимо, дело в этом, – задумчиво согласился Стоунер. Он вздохнул и встал. – Наверно, я слишком рано забеспокоился. Просто хотел с вами посоветоваться.
Вдруг голос Ломакса окреп и чуть ли не задрожал от сдавленного гнева.
– Вы убедитесь, что он отличный аспирант. Заверяю вас, вы убедитесь, что он великолепный аспирант.
Стоунер на пару секунд задержал на нем взгляд, недоумевающе хмуря брови. Потом кивнул и вышел.
Семинар собирался еженедельно. На первых занятиях Уокер нередко прерывал их ход вопросами и комментариями, которые были до того нелепы, что Стоунер не знал, как на них реагировать. Вскоре сами аспиранты начали, услышав очередной вопрос или замечание Уокера, смеяться или подчеркнуто игнорировать его слова; и спустя несколько недель он перестал высказываться совсем – он сидел, пока семинар шел своим чередом, с каменным видом, с застывшим на лице благородным возмущением. Это было бы забавно, думал Стоунер, не будь негодование Уокера таким обнаженным, таким откровенным.