Говоря дальше, более подробно характеризуя разделы грамматики, которые назвал, Стоунер в то же время оглядывал аудиторию; он понимал, что Уокер своим появлением отвлек внимание слушателей и пройдет какое-то время, прежде чем ему удастся снова завладеть им как следует. Раз за разом он с любопытством скашивал глаза на Уокера, который вначале лихорадочно вел записи, но затем стал останавливаться и наконец, недоуменно хмурясь и глядя на Стоунера, и вовсе положил карандаш. Минуту спустя он поднял руку; Стоунер закончил фразу и кивнул ему.
– Сэр, – сказал Уокер, – прошу прощения, но я не понимаю. Что общего может иметь… – он сделал паузу и презрительно скривил губы, – грамматика с поэзией? Фундаментально, я имею в виду. С подлинной поэзией.
Стоунер мягко ответил:
– Как я объяснил до вашего прихода, мистер Уокер, слово “грамматика” как для римских, так и для средневековых риторов заключало в себе куда больше, чем для нас сейчас. Для них оно означало… – Он умолк, почувствовав, что начал говорить то же самое по второму разу; слышно было, как слушатели заерзали. – Я думаю, вам это станет яснее, когда мы продвинемся дальше, когда мы увидим, до какой степени поэты и драматурги даже Высокого и Позднего Ренессанса были в долгу перед латинскими риторами.
– Все без исключения, сэр? – Уокер улыбнулся и откинулся на спинку стула. – Разве не сказал Сэмюэл Джонсон о Шекспире, что он латынь знал так себе, а греческий еще хуже?
В аудитории раздались сдавленные смешки, и Стоунер ощутил своего рода жалость к этому человеку.
– Вы, конечно, хотели сказать: Бен Джонсон. Уокер снял очки и стал их протирать, беспомощно моргая.
– Разумеется, – сказал он. – Я оговорился. Хотя Уокер прерывал его еще несколько раз, Стоунер сумел без особых затруднений прочесть свою лекцию и раздать темы для первых докладов. Он окончил семинар почти на полчаса раньше и, заметив, что Уокер с застывшей улыбкой, шаркая, движется в его сторону, поспешил выйти из аудитории. Быстро простучал ногами по деревянной лестнице подвала, а затем, шагая через ступеньку, чуть ли не взбежал по гладкой мраморной лестнице на второй этаж; у него было диковинное ощущение, что Уокер упрямо его преследует. Вдруг он устыдился своего бегства; стремительно пришло чувство вины.
На третьем этаже он направился прямо к Ломаксу. Тот разговаривал со студентом у себя в кабинете. Просунув голову в дверь, Стоунер спросил:
– Холли, можно будет поговорить с вами минутку, когда вы кончите?
Ломакс благодушно махнул ему рукой:
– Входите, входите. Нам совсем недолго осталось. Стоунер вошел и, пока Ломакс и студент завершали беседу, делал вид, что изучает корешки книг на полках. Когда студент покинул кабинет, Стоунер сел на освободившийся стул. Ломакс вопросительно на него уставился.