— Я что-то не слыхал… — проронил отец Михей.
— И услышишь иной раз, да сквозь уши проскочит, в толк не возьмешь; тут следить надо, а вам из алтаря где же? О!… — Морковкин поднял указательный палец. — Он штука тонкая! Это, я вам доложу, человек с обстоятельствами: глаз с него спускать нельзя!
— Слышишь, батенька, что умные люди говорят? — обратилась Маремьяна Никитична к отцу Михею. — Мотай на ус-то!
— А сынок где, дома? — вполголоса осведомился Морковкин.
Маремьяна Никитична мотнула головой, и сине-черные брови ее сдвинулись.
— И не ночевал. Сбежал ночью!
— Разговор, стало быть, с ним имели?
— Был. Сурьезно поговорила: кочергой!
— Дельно-с… Но только, оборотите во внимание: корень зла здесь не в Стратилатке, а в другом совсем!
Отец Михей опять остановился против Морковкина.
— В ком же? — спросила Маремьяна Никитична.
— В Шилине! Глубочайше убежден в сем!
— Да разве бывал у него Агафон? — удивилась она.
— Как же-с! Несколько раз видал, как он в сей вертеп философский входил, и дивился: для каких таких дел, думаю, посещает он его? А тут вон оно что объявилось!
— Не думаю я на Шилина! — с сомнением в голосе возразил отец Михей. — Смарагд Захарович человек умный и такого дела не присоветовал бы…
— Умный-с; согласен, что умный! — ответил Морковкин. — Но ум-то куда у него направлен, оборотите это во внимание? На той неделе встретились мы с ним у церкви — я от обедни шел. «Что, — говорит он мне с усмешечкой с эдакой, — все Господу Богу надоедаете, Зосима Петрович?» — «Не надоедаю, — ответил я, — а благодарить Создателя хожу!» — «Да ведь, — говорит, — Господь что мы грешные: дела больше любит, а не словесность эту! Ладаном-то уж его задымили достаточно!»
— А?! — с негодованием воскликнула Маремьяна Никитична.
— Да-с!… Плюнул я, конечно, и ушел! Вот теперь и рассудите, откуда зло идет?
Долго толковали на эту тему попадья и Морковкин, а отец Михей молча шагал из угла в угол, и сердце у него болело о блудном сыне.
На другой день после похорон Пентаурова случилось новое происшествие: Бонапарте пытался зарезать Антуанетину и нанес ей две раны ножом в коридоре около уборных.
Одним из первых узнал об этом Зайцев, отправившийся в театр к Белявке за рукописью трагедии, которой так и не суждено было увидеть рампы.
На сцене толпились актеры, и Зайцев подумал, что Белявка решил продолжать репетиции до приезда нового хозяина, но, приглядевшись к сумеркам, царившим кругом, увидал, что среди сцены стоит в мундире с красным воротником настоящий квартальный и распекает за что-то вытянувшегося перед ним Вольтерова.