, запряженная парой буланых коньков.
— Стой, стой! — завопил сидевший в ней господин в белой накидке.
Повозки остановились, и Штучкин, в глазах которого все двоилось и рябило, узрел к крайнему своему изумлению два прыщеватых лица на узких плечах вечного рязанского жениха — Николая Николаевича Заводчикова.
— Вы откуда? — хрипло прокричал Заводчиков, встав в своей бричке.
— Из монастыря… — выпрямившись, что шест, раздельно выговорил Штучкин.
— Что, служат там сегодня? — Карие глаза плюгавого Заводчикова так и шарили по лицу Штучкина.
Тот вдруг икнул, прикрыл губы рукою и кивнул головой.
— Служат… и с многолетием…
— Пошел! — крикнул вдруг Заводчиков на своего кучера и ткнул его несколько раз в загривок. — Чего ты ждешь, осел?!
Экипажи разъехались в разные стороны.
…В то время как в гусарском монастыре возглашалась Пентаурову здравица, он сидел в вольтеровском высоком кресле у себя в кабинете и беседовал с почтительно стоявшим перед ним человеком весьма захудалого вида.
Пентауров имел редкую в те времена привычку тщательно одеваться с утра и поэтому сидел в легком летнем сюртуке синего цвета, в белоснежном жабо и с такими же кружевными рукавами, из которых выставлялись выхоленные белые руки; довольно округленный живот его облекал белый жилет; ноги, обтянутые бронзовыми чулками, были перехвачены у колен синими подвязками с бантами и покоились одна на другой.
Лет Пентаурову было на вид под сорок, в действительности же около пятидесяти пяти. Ни бороды, ни усов он, как штатский человек, не носил, и правильно очерченное лицо его можно было бы назвать красивым, если бы не излишняя округленность и припухлость розовых щек и подбородка, придававшая ему оттенок чего-то младенческого.
Карие глаза его внимательно глядели на стоявшего перед ним невысокого, щуплого человека с круглым, чернявым лицом и взъерошенной, как после хорошей трепки, головой; облечен тот был в крепко заношенный и лоснившийся, нанковый казакин и такие же длинные, необыкновенно широкие брюки, из-под бахромы которых неуклюже торчали носки порыжелых и заскорузлых сапог.
Это был «заправский» актер Белявка, выписанный Пентауровым из Москвы от одного своего приятеля, большого знатока и любителя театра.
— Так вот что, Грицко… я написал несколько пьес, — говорил мягким, приятным тенорком Пентауров, — и хочу их поставить на сцене: для этого я устраиваю театр и выписал тебя к себе на помощь. Говорил тебе Максим Ульянович, что ты будешь у меня режиссером?
— Ховорыли-с!… — с сильным хохлацким акцентом произнес Белявка.
— Он мне пишет, что ты дельный и толковый человек… — продолжал Пентауров. — Очень рад буду, если ты поддержишь эту свою, как ее по-русски… репутасьон. Я буду тобой доволен — и ты будешь мной доволен! — выразительно добавил он. — В первую очередь нужно будет тебе прилично одеться: ты ведь теперь глава труппы! Как твое имя?