— Ты бы об отце лучше спросил? — прервала его Пентаурова.
— А, об отце, да! Но ведь он уже похоронен?
— Разумеется. Не тебя же ждать в эдакую жару было!
— Ну и что же, как… все ничего?
— Что такое как да ничего?
— Ну, умер он, не болел? Вы писали — сразу, от разрыва сердца? Завещания он не оставил? — Степан Владимирович вдруг явно обеспокоился и даже уставился в лорнет на бабушку.
— Не знаю… Кабинет его запечатан в Рязани. А вот вольную ее ты найдешь в конторке — там она.
— Вот что? Отец отпустил ее на волю? — Степан Владимирович опять через лорнет воззрился на Леню.
— Да. В тот же день, как откроешь кабинет, бумагу эту пришли мне с надежным человеком.
— Хорошо… непременно… Надеюсь, завещания нет, ведь я же один наследник?
Людмила Марковна молчала.
— А сколько Баграмово дохода дает?
— Это ты у приказчика спроси… — ответила она.
— Да, да… — подхватил Степан Владимирович. — Вообще я здесь, как следует, займусь!
— Чем?
— Хозяйством, всем. Поставлю все на надлежащую ногу и опять уеду.
— Служишь, что ль?
Степан Владимирович сморщился, словно отведав чего-то кислого.
— Нет, бабинька, фи!… В гражданской разве можно служить у нас? Но у меня в Петербурге знакомства, связи… — Он вытянул при этих словах ноги и положил их одна на другую. — Все это надо поддерживать…
— Зачем?
— Как зачем? Мы будущие государственные люди, бабинька! Маленького места я не возьму, я Пентауров, ну а когда мне предложат что-нибудь крупное — тогда другое дело. И это время недалеко… Будьте покойны — в свое время ваш внук будет министром! Однако, бабинька, я пойду помоюсь и потом опять вернусь к вам беседовать! — Он встал со стула и ушел, сопровождаемый лакеем, в дом.
Людмила Марковна взглянула на Леню.
— Совсем дурак! — молвила она вполголоса.
На следующее утро будущий министр укатил в Рязань: очень уж было велико у него нетерпение поскорее попасть в заповедный кабинет и осмотреть все шкафы, столы и ящики.
Жизнь в Петербурге и ожидание министерского поста в разных модных ресторациях в обществе золотой молодежи стоила больших денег, и Пентауров, в котором честолюбия было еще больше, чем скупости, запутался в долгах. Это не мешало ему верить самому и с многозначительным видом уверять своих друзей, что он действует по плану: «Я сею сотни рублей, — говорил он, — а из них у меня вырастут тысячи!»