О следующем дне вам лучше всего расскажет, сударыня, письмо, которое я приведу, – письмо Эммелины к сестре, где она сама говорит обо всем пережитом ею:
«Я принадлежу ему. Вслед за волнениями пришла крайняя усталость. Я чувствовала себя разбитой, но это состояние было мне отрадно. Весь вечер я провела в полусне. Мне грезились смутные видения, я слышала далекие голоса, я различала шепот: «Мой ангел, жизнь моя!» – и еще больше изнемогала. Ни разу не вспомнились мне тревоги, томившие меня вчера, я была в полусне, мне не забыть этой чудесной дремоты, которой я пожелала бы для себя и в раю. Я легла в постель и уснула сном младенца. Утром, в миг пробуждения, мне смутно вспомнилось то, что случилось накануне, и вся моя кровь хлынула к сердцу. Я затрепетала, сразу же приподнялась, села на постели и вдруг сказала вслух, очень громко: «Все кончено!» Потом уткнулась головой в колени и замерла. Я заглянула в самую глубину своей души. И в первый раз мне пришла страшная мысль: а вдруг он дурно судит обо мне? Я уступила с такой простотою, что у него могло сложиться очень плохое мнение. Невзирая на его ум и деликатность, я могла опасаться его житейского опыта. А что, если с его стороны была лишь прихоть, желание одержать еще одну победу? Я же так была изумлена, взволнована, потрясена чувствами, захватившими меня, что не могла в достаточной мере проникнуть в его сердце. И мне стало страшно, у меня дыхание стеснилось в груди. Ну что ж, храбро сказала я себе, он предо мной в долгу. Но придет день, когда он узнает, поймет меня и искупит свою вину. Мрачные размышления вдруг озарило сладкое воспоминание. Я чувствовала, что на моих губах играет улыбка, предо мной возникло его лицо, каким я видела его вчера, – прекрасное тем необычным выражением, которого я не встречала нигде, даже в лучших творениях великих художников: я так ясно читала в его чертах любовь, уважение, преклонение и робость, боязнь не достигнуть страстно желанного. Вот высочайшее счастье для женщины. И, словно убаюканная этими мыслями, я принялась одеваться. Какое огромное удовольствие обдумывать свой наряд, когда ждешь любимого».
VII
Эммелине потребовалось пять лет, чтобы увидеть, как мало счастья принес ей первый ее избранник; после этого она страдала целый год; шесть месяцев она боролась против нарождавшейся страсти, два месяца после признания в любви противилась; наконец она пала, и счастье ее длилось две недели.
Две недели – очень малый срок, не правда ли? Я начал свое повествование без долгих рассуждений, а когда дошел до этих обстоятельств, которые и побудили меня взяться за перо, вижу, что мне, собственно, нечего сказать – разве лишь то, что дни счастья были коротки. Где же мне пытаться обрисовать его? Как выразить невыразимое – то, что величайшие в мире гении давали лишь угадывать в своих созданиях, ибо слово здесь бессильно. Разумеется, вы и не ждете от меня такой попытки, – я не совершу святотатства. Можно описать то, что исходит от сердца, но нельзя изобразить сокровенную жизнь сердца. Впрочем, если счастье длится всего лишь две недели, разве успеет человек заметить его? Эммелина и Жильбер были ошеломлены своим блаженством, еще не смели поверить ему, еще полны были восторженного восхищения и чудесной нежности, переполнявшей их сердца. «Возможно ли, – спрашивали они себя, – что мы когда-то обменивались равнодушным взглядом и холодным рукопожатием?» – «Как! – говорила Эммелина. – Я когда-то могла смотреть на тебя без слез умиления, заволакивающих глаза? Я слушала тебя, и меня не тянуло целовать твои губы? Ты говорил со мною так же, как со всеми, и я отвечала тебе, не промолвив ни слова о том, что я тебя люблю?» – «Нет, нет, – возражал Жильбер, – твой взгляд и голос выдавали тебя. Боже мой, как глубоко они запали мне в душу! А меня останавливал страх. Это я виноват, что мы так поздно полюбили друг друга». И они сжимали друг другу руки, словно говорили без слов: «Надо успокоиться, иначе мы умрем от волнения».