Иногда по утрам он чувствовал полную неспособность к чему бы то ни было, а это приводило его в какое-то оцепенение. Весь день тогда он без толку топтался перед своим мольбертом, хватался за палитру и тотчас же отбрасывал ее и, не подвигаясь в работе, приходил в бешенство. Или он засыпал на кушетке и пробуждался от этого нездорового сна только к вечеру, с чудовищной мигренью. Адель в такие дни наблюдала за ним молча. Она ходила на цыпочках, чтобы не обеспокоить его и не вспугнуть вдохновение, которое должно было явиться, – она в этом не сомневалась. Она верила в это вдохновение, представляя его себе каким-то невидимым пламенем, которое проникает к смертным и нисходит на голову избранного им художника. Бывали дни, когда она сама падала духом, и глубокая тревога овладевала ею при мысли, что Фердинанд – ненадежный компаньон, которому грозит банкротство.
Наступил февраль. Приближалось время выставки в Салоне, а «Озеро» все еще не было закончено. Большая часть работы была сделана, полотно было полностью подмалевано, но только некоторые детали были вполне выписаны, а остальное еще представляло первозданный хаос. Невозможно было выставлять картину в таком виде. Это был набросок, а не законченное произведение мастера. Недоставало четкости в выявлении замысла, гармонии в соотношении рисунка и цвета. Фердинанд не двигался вперед, он разменивался на детали, уничтожал вечером то, что писал утром, топтался на месте, пожирая самого себя в своем бессилии.
Однажды в сумерки Адель возвратилась домой после длительного отсутствия и, войдя в неосвещенную мастерскую, услышала, что кто-то рыдает. Она увидела своего мужа: он сидел на стуле перед картиной, раскисший, как перестоявшаяся опара.
– Ты плачешь? – спросила она Фердинанда, растроганная его горем. – Что с тобой?
– Нет, нет, ничего… пустяки… – бормотал он.
Целый час сидел он так, тупо уставившись на свое полотно, где уже ничего не мог различить. Все смешалось в его помутившемся сознании. Его творение представлялось ему жалким и бессмысленным нагромождением нелепостей. Он чувствовал себя беспомощным, слабым, как ребенок, совершенно бессильным упорядочить это месиво красок. Потом, когда сумерки, сгущаясь, скрыли от него полотно, когда все – даже самые яркие тона – погрузилось в темноту, как в небытие, он почувствовал, что умирает, подавленный безысходной тоской. Из его груди вырвались громкие рыдания.
– Ты плачешь, ты плачешь, – повторяла молодая женщина, поднося руки к его лицу, по которому катились обильные слезы. – Ты страдаешь?