Нежарким солнечным днем начала августа я пересек тихую улочку Тооминга в Пярну и, пройдя в ворота, остановился перед сидевшим на скамеечке, о чем-то задумавшимся Самойловым. Он поднял голову, блеснув толстыми стеклами очков. Узнал не сразу. Узнав, обрадовался.
Мы не часто встречались последние годы. Точнее – редко встречались. Не уверен, был ли он в последнее время в курсе того, что я пишу: о чем-то слышал, может быть, что-то видел по телевизору, да вряд ли – видел плохо. Во всяком случае, подаренную ему мою книгу “Лестницы” так и не прочел, читать было ему трудно.
Обрадовался он мне как человеку из общей нашей молодости, который помнит “полуподвал возле Пушкинской”, с кем можно вспомнить тех, кого уже нет, – Леву Тоома, Юру Тимофеева, Бориса Слуцкого, Авенира Зака, Шуру Шапиро (Свирина), прелестную, талантливую Гисю Островскую, поговорить о тех, кого давно не видел.
Он снова и снова возвращался к разговору о поэме “Юлий Кломпус”. Огорчался, что Юра Тимофеев обиделся на него, и даже написал ему об этом, довольно резко. За этими разговорами, в которых он часто повторял “вы не правы, там нет личностей”, я ощутил некоторое сожаление о том, что он все-таки был, в частности по отношению к Юре, не вполне корректен.
В то лето восемьдесят девятого года мы с женой прожили на улице Тооминга, напротив его дома, около месяца. Мы виделись часто, почти ежедневно, так часто не виделись с тех самых лет, когда собирались у Тимофеева. Он читал мне свои последние стихи – он или Галя, его жена, – ему трудно было читать то, что не знал на память. Галя при нем читала его последнюю ироническую поэму “Канделябры”, а он посмеивался, глядя на нас Женей.
Разговоры шли на скамеечке возле дома, в его светлом, просторном кабинете, за столом в большой комнате – столовой, где они с Галей принимали гостей, которые в их доме никогда не переводились. Он любил застолье, любил, как и в молодости.
Говорили о том, что волновало нас всех, о событиях в нашей стране. Многое из того, о чем мы тогда говорили, я прочел позже в его “Памятных записках”. Но чаще всего – о том давнем времени, когда собирались у Тимофеева. Вспомнил он и о “Декларации друзей Тоома” и даже показал сохранившийся у него текст этой “декларации”.
Я рассказал ему, как виделись со стороны его тогдашние отношения со Слуцким, их начинавшийся разрыв. Высказал свои соображения о том, что, собственно, тогда между ними происходило. Он выслушал их внимательно. Не возражал. Долго молчал.
– Да… так все и было, – проговорил он задумчиво.
Я вспомнил его насмешливое “Борисы Абрамовичи пришли!”.