Впрочем, как он выглядит сегодня, не так уж и важно, он остался жив, мог и погибнуть. Для меня он существует только в том, далеком времени и только таким, каким его помню. Не исключено, что чуть ниже ростом, чем был на самом деле, наивней, чем был в действительности.
Его товарищи, прибывшие к нам в часть вместе с ним, не разделяли снисходительного отношения к маленькому Талипову. Мне доводилось слышать явно нелестные, судя по тону, слова, которыми обменивались по его поводу на родном языке и Муташов, и Скирков, и другие, несшие все тяготы солдатской службы.
Талипов был приписан к штабу. Определенных обязанностей он не имел, топил баню, созывал офицеров на совещания, помогал в каптерке, разносил письма, мыл в штабе полы и окна. По сравнению со своими товарищами маленький Талипов жил совсем неплохо.
Тем не менее он завидовал им. Хотя они и подвергались значительно большей опасности, чем он сам, но чувствовали себя вольготней, позволяя себе развлечения, Талипову, круглые сутки привязанному к штабу, недоступные. Конечно, он мог бы попроситься в роту, таскать под огнем щиты и прогоны, минировать, разминировать, вообще вести ту жизнь, которую вели его товарищи, прибывшие с ним на фронт в конце сорок третьего года.
Но Талипов боялся смерти.
Все, естественно, боятся смерти, но не так откровенно, как Талипов.
– Муса, – спрашивали его, – ты кого-нибудь боишься?
– Нет, – улыбаясь, качал головой Талипов. – Никого не боюсь.
– И старшину не боишься?
– И старшину не боюсь.
– И генерала не боишься?
– И генерала…
– А что, Муса, смерти тоже не боишься? – спрашивали его.
Муса втягивал голову в худенькие плечики и озабочено оглядывался. Губы его начинали шевелиться, будто он читал молитву, и шепотом, чтобы она – смерть – не услышала его, произносил:
– Боюсь…
Ответ этот, как, впрочем, и вся его заранее известная реакция на этот часто задаваемый ему вопрос, неизменно вызывала общий смех. Мне и сейчас не до конца понятно, чему мы смеялись, почему нам казалось таким уж смешным то, что Талипов откровенно признавал, что боится смерти. Может быть, искреннее, бесстыдное признание страха смерти, недостойное, некрасивое, сама форма этого признания веселила нас? Однако я заметил, что чаще всего подобный допрос происходил после бомбежки или обстрела, после пережитого всеми страха смерти.
Нет, Талипова не тянуло в роту. Его вполне устраивало придурочное существование при штабе.
И все же его мучило то, что он не мог чувствовать себя на равных с теми, с кем он вместе к нам прибыл. Когда Рахмету Муташову дали орден Красной Звезды, Муса пришел к нему в землянку и, сидя в углу на корточках, смотрел, как Рахмет с товарищами отмечает свою награду. Ребята предложили ему выпить с ними. Но, хотя он не был безупречным трезвенником, он грустно покачал головой и вышел.