Крылатый Клодий, обнаруживший в повороте головы хищный длинноносый профиль, кивнул и нагло облизнулся, Цецилий обронил несколько пошлых сентенций о девицах в свете, после чего все трое распрощались. Модный франт исчез в гробнице, крылатый демон метнулся ввысь и растаял в ночном небе, мутным туманом растворился над болотом упырь Цецилий.
Луна исчезла в тучах, последние цикады убаюкивающе трещали, но тут с дерева сорвалась ветка, стукнув Порфирия Дормидонтовича по плеши и набив основательную шишку, а где-то далеко при церкви звонко и победительно пропел петух. Бартенев очнулся и, потирая макушку, с трудом встал со скамьи. Всё тело ныло, першило в горле и чуть подташнивало. Меж тем солнечный луч, последний солнечный луч бабьего лета, уже блёкло золотил купол церкви и играл на крестах Митрофаньевского погоста.
Бартенев изумленно заморгал. Постой, а как же ночные призраки-то? Он, что же, спал, выходит? Стало быть, демон-нетопырь Клодий, болотный упырь Цецилий с мертвецом Постумием ему попросту привиделись?
Это надо же...
Нет никакой нужды рассказывать, как уставший и злой Бартенев добрался все-таки на рассвете до приятеля, как с трудом нашёл в ближайшей к погосту деревеньке Тентелевке четырех мастеровых, которые за три рубля серебром и бутылку "казёнки" тросами вытащили его коляску из болота, и как, наконец, около часу пополудни, друзья сели обедать, пока Анфиса и Калистрат, люди Корвин-Коссаковского, отмывали на дворе дрожки Порфирия Дормидонтовича от зловонной тины да липкого ила.
Арсений Корвин-Коссаковский и Порфирий Бартенев внешне не походили друг на друга. Бартенев в молодости был хорош собой, но после сорока облысел и расплылся в талии, Арсений же Вениаминович, высокий брюнет, в годы гимназические похожий на тощего воронёнка, с годами, напротив, приобрел лоск и вальяжность, но был по-прежнему подтянут, худ и подвижен. С зализанными височками и приятным лицом, он казался на первый взгляд человеком скромным, звезд с неба не хватающим, но лишь до тех пор, пока вы не ловили взгляд его чёрных, похожих на цыганские, глаз, таящих ум почти бесовский, позволивший ему без особой протекции к сорока семи годам дослужиться до тайного советника полицейского департамента.
Он был петербуржец, притом классический: бледный, с правильной речью и свинцовым блеском в глазах, отличался туманным отношением ко всему, что способствовало продлению человеческого рода, женился по юношеской беспечности, овдовев, преисполнился отвращением ко всяким матримониальным порывам, любовь почитал за несчастье, в котором может помочь только Бог, в Коего верил истово. Пил он весьма умеренно, был скромен и маниакально патриотичен, одобрительно мычал по поводу любых действий властей, относя их к числу не постижимых разумом явлений. Был богат, но скрывал это, мылся в Воронинских банях в номерах за пятнадцать копеек, вскользь упоминал о какой-то хронической болезни, но никто не мог понять, о чём, собственно, речь, любил домашнюю выпечку и жареную курятину, терпеть не мог революционеров и, в особенности, революционерок, и имел обыкновение жить так, как будто не имел к своей жизни никакого отношения.