При этом те, кто хоть раз сталкивались с Корвин-Коссаковским лично, никогда впредь не отзывались о нём дурно, почтительно умолкая при упоминании одного его имени, и они же часто задавались вопросом: что связывает Арсения Вениаминовича, человека весьма тонкого и одарённого, питомца лучшего императорского университета, с выпускником Главного инженерного училища, недалеким служакой Бартеневым, с которым кроме как о сети железных дорог, о хлебопечении для войск, прессовании фуража да устройстве военных лагерей - и поговорить-то не о чем было? Да, Порфирий Дормидонтович несведущ был ни в литературе, ни в искусстве, но Корвин-Коссаковского, казалось, недалекость друга ничуть не тяготила. Бартенев никогда не задавал ненужных вопросов, отличался здравомыслием и удивительной наблюдательностью, к тому же, и у Арсения Вениаминовича был случай в том убедиться, абсолютно не ведал страха. Упрям был, правда, и пол женский недолюбливал, но тут Корвин-Коссаковский, семь лет тому назад овдовевший, с ним сходился. А что до книжек новомодных... Да Бог с ними, с книжками-то.
Бартенев опрокинул уже третью стопку водки, закусывая их пирожками с говядиной, меж тем как Корвин-Коссаковский лакомился жареной курицей по-венециански, называемой им так потому, что его кухарка Анфиса тушила жирных деревенских кур в оливковом масле с веточками розмарина и сочным черносливом, в чём Арсению Вениаминовичу виделось нечто экзотическое и заморское. Порфирий уже рассказал, как неудачно скатился с пригорка у Митрофаньевского кладбища и умолк, но Корвин-Коссаковский, зная дружка как облупленного и понимая, что тот и пешком спокойно пришёл бы к нему в навечерие, как договаривались, терпеливо ждал продолжения рассказа.
Оно и воспоследовало.
-Не знаю, говорить ли? - Бартенев вздохнул. - Странность такая...
Корвин-Коссаковский молча ждал.
-Сон мне этой ночью у погоста привиделся, да такой, что не приведи Господь.
И Бартенев рассказал о примерещившемся ему на кладбищенской скамье. Он нервно усмехался и явно хотел услышать от своего умного друга, что всё это сущая ерунда и пустой вздор, и тут похолодел. Корвин-Коссаковский сначала слушал его с улыбкой, особо вытаращил свои цыганские глаза, услышав латинскую абракадабру, но к концу повествования улыбаться перестал. Он смотрел на Порфирия пристальным тяжёлым взглядом, и губы его кривились. На физиономии читалось некое потрясение, а выражение это появлялось на лице чиновника высшей полиции, ох, как нечасто. Можно даже сказать - вообще никогда не появлялось.