— Ладно тебе, помолчи, без тебя знаю, что такое следователь. Расхвалил…
— Я не хвалю, товарищ лейтенант, а говорю как есть. Да бросьте вы курить, майор задохнется, и аппетита у него не будет… Вот спросите майора, он вам скажет про этого капитана то же самое.
— Я вижу, ты уже в дела командира полка начинаешь совать свой нос.
— Почему вы вдруг осерчали? Я ведь ничего плохого вам не сказал.
— То и плохо, что не сказал… — Василий взял себя в руки, застегнул воротник, оправил ремень, гимнастерку. — Ладно, ладно, Миша, это я сдуру на себя сержусь: пришел к командиру полка в таком виде и забылся, будто дома…
Вошел Максим. Один. Василий сделал вид, будто удивился этому:
— А мы с Мишей ждали тебя с гостями…
— Некогда им, понимаешь, некогда.
— …Хотели пообедать в дружеской компании. Что-нибудь случилось?
— Нашли на территории полка капитана, убитого ножом. Кто-то умело бил, прицельно, прямо сюда, и до сердца…
— Вот сволочь!.. — возмутился Василий.
— Неприятно, — продолжал Максим, садясь к столу. — На фронте мы привыкли к убитым пулей или осколком, а вот зарезанных ножом… Попался бы мне этот стервец на глаза, ей-богу, своими руками выдернул бы ему из плеча руку вместе с ножом…
— Ладно, ладно, успокойся, давай обедать… Я тоже, бывало, не находил себе места, когда в отряд приносили зарезанных товарищей. А случалось, придешь в деревню, а там сплошные пепелища и трупы растерзанных людей — женщин, детей, стариков. Так бы зубами перегрыз горло фашистам… Тебе налить?
— Наливай… хватит, куда ты столько…
— Ну вот, теперь закусывай. Потом, может, вздремнешь?
— Надо бы, да некогда.
— Брось, брось… Не выпустим мы тебя. Если сам не ляжешь, свяжем и положим. Так, Миша?
— Нам не справиться… Товарищ майор, и вы, товарищ лейтенант, вы сначала за суп принимайтесь, а там уж за второе.
— Хорошо, мы сейчас с лейтенантом все подберем. Вот только он не пьет…
— Не могу, Максим, больной желудок.
— Вижу, ты опять бледный.
— Сегодня ночью приступ был, пол в блиндаже сначала коленями, потом боками выметал. Ползал, как сапер на минном поле.
— Эх, Василий, Василий! Сидел я сегодня на НП и так задумался — хоть стихи тоскливые пиши о мирной жизни. Ты, наверное, потихоньку рифмуешь, у тебя раньше как будто получалось. Помнишь, даже на английском языке какой-то сонет читал? Свой или чужой — не помню, но ничего, складно получалось.
— Перезабыл я все, Максим. Даже на своем-то, на русском языке давно книг не читал, не то что стихи сочинять.
— А я вот, если бы у меня был талант, начал бы сейчас сочинять про наши леса, про Громатуху, про отца. Беспокойный он человек. И любил нас без сладости, зато крепко: даст, бывало, ремня, в первую очередь мне, а потом, гляжу, сам переживает, места себе не может найти и начинает помаленьку задабривать. То свой нож подарит, то удочку наладит, то денег на книжку предложит: дескать, иди покупай, не жалко, и сдачу не спрашивает…