— Сгори ты в пепел!
Затрепетали языки огня в печке. Вспыхнувшие комочки бумаги расправились, и сквозь огонь глянул на Татьяну Васильевну сыновий глаз под приподнятой бровью. Она сжалась, боясь шелохнуться.
Фрол Максимович неподвижно смотрел в пол.
Все разразилось, как ливень, как гроза. Сегодня на Громатуху приехал товарищ из района — член бюро райкома партии, — товарищ, которому Фрол Максимович доверял во всем, и он сказал ему, что Василий состоял на службе в армии Власова, был заброшен в полк Максима Корюкова с целью разведки и диверсий…
Фрол Максимович вспоминал… Он видел Василия в зыбке, в пеленках, потом учеником первого класса. Крепыш Максим везет его на санках в школу — тогда жили еще в Талановке, в трех километрах от Громатухи.
И другое… Ветер, буран. Ребята собираются на пионерский сбор. Максим стал на лыжи и ушел, а Василий долго зяб на ветру, ждал рудовозов, чтобы с ними доехать до школы, но рудовозы не взяли его, и он вернулся домой, пропустил сбор. А сбор был посвящен Павлику Морозову… Не там ли началось, не с этого ли выросло?..
А старик Третьяков? Каким ядом он отравил душу Василия, Фрол Максимович не знал, но теперь, когда это случилось, ему стало ясно, что потерял он сына еще до войны. Допустил недопустимое: в семье коммуниста вырос паразит. Да и некогда было в ту пору, когда рос Василий, думать о себе и своей семье. Время-то какое было! Боролись, выводили страну из нищенства, строили для своих детей хорошую жизнь в будущем, а как росли дети, к чему они готовились — об этом забывали или не находили времени для них. А зря, теперь искупай эту вину, отец, сердцем, если оно у тебя еще может перенести такое горе…
Огонь в печке погас, потускнели угли в загнетке. Татьяна Васильевна, скрестив руки, смотрела на мужа.
— За Василия позор нам на всю жизнь, — сказал Фрол Максимович. — А за Максима… — Фрол Максимович глянул на портрет старшего сына: — Радиограмма пришла от Михаила Ивановича Калинина. Поздравляет нас с тобой, Васильевна: полк Максима геройски штурмовал Берлин… Что б мы делали с тобой, мать, если бы не это?
Татьяна Васильевна не вскрикнула, не заплакала. Не видела она ничего и не слышала — всю ночь сидела перед открытой печкой. И вот уже начался рассвет.
Какая это была длинная ночь! Ночь незабываемого материнского горя, ночь больших материнских дум о детях…
Утром, вернувшись к завтраку, нет, не к завтраку, а проведать жену — матери-то больней! — Фрол Максимович увидел ее в сенцах со скребком в руках. Она собралась в разрез на промывку, почему-то повязав голову белой косынкой. Нет, это была не косынка. Это за одну ночь поседели ее гладко причесанные волосы.