Вначале был ад. В каких только обличьях не являлась мне — даже средь бела дня! — Асайя Шотокалунгина! Это был какой-то фантастический карнавал, калейдоскоп масок, за каждой из которых была она, она, она — кружившая мне голову восхитительным очарованием своей неподражаемо нежной, по-детски невинной жестокости, ослеплявшая умопомрачительной наготой своего божественного тела.
Асайя Шотокалунгина была всюду. Кусая в кровь губы, я произносил формулы заклинаний, и она покидала меня, смиренно потупив взор с такой трогательной тоской неразделенной любви, что сердце рвалось на части… Нет в мире слов, способных хотя бы приблизительно передать, чего стоило мне устоять пред этим ангельским взором, молящим о снисхождении.
Но уже в следующее мгновение, едва растворившись в воздухе, она, тысячеликая, всплывала во всех отражающих поверхностях моего дома: в полировке шкафа, в наполненном водой бокале, на лезвии ножа, в опаловых бельмах оконных стекол, на выпуклой стенке графина, в хрустальных подвесках люстры, в белом кафеле печи. Мои муки возрастали тысячекратно, ибо Асайя, соскользнув в иную плоскость моих чувств, не только не становилась дальше, но и наоборот — приближалась, и я ощущал её обжигающую близость постоянно, в любое время дня и ночи. Если раньше я пытался изгнать княгиню усилием воли, то теперь она, отразив мой волевой импульс, обратила его на меня самого, и… я стал вожделеть её: отныне мою душу раздирали две взаимоисключающие страсти — одна с проклятиями гнала Асайю прочь, другая умоляла вернуться…
А когда чувства мои стали корчиться в адском пламени невыносимого вожделения, я подошел к флорентийскому зеркалу Липотина, на которое ещё давно в недобром предчувствии набросил покрывало, сорвал с него завесу и, уже не владея собой, заглянул в зелёный омут:
Она лежала у самой поверхности, на мелководье, развернув ко мне свою обнаженную грудь, и её невинный целомудренный взор, затуманенный слезами, молил о пощаде. Волосы на моей голове встали дыбом, я понял: это конец!..
Собрав последние силы, я размахнулся и в отчаянье ударил кулаком по зеркальной глади, разбив её на тысячи острых брызг.
И образ Асайи вместе с отравленными ею осколками проник через порезы в мою кровь и вспыхнул там чёрным инфернальным огнем. А из крошечных, рассыпанных вокруг по полу зеркальных кристалликов, мультиплицированная несчётным количеством копий, закатывалась сумасшедшим смехом тоже она — Асайя, Асайя, Асайя… Нагая, хищная, вампиричная, многократно повторенная… Но вот она вышла из осколков, как резвящаяся сирена выныривает из воды, и, по-прежнему заходясь от смеха, двинулась на меня со всех сторон, подобно несметным ордам соблазна, — тысячетелая, неуязвимая, алчная, агрессивно-похотливая, с тяжёлым, сладострастным дыханием…