Я злился, но аналогия с физической «проблемой трех тел» меня позабавила. Я перевел разговор опять на науку, и Константин с потрясающей убежденностью стал говорить о составе земной атмосферы к тому моменту, когда возникла жизнь на земле.
По иронии судьбы получилось так, что именно Константин помог мне освободиться от уз прошлого, это он подстегнул мое честолюбие и благодаря ему я пережил самые волнующие моменты моей жизни.
1
Я отчетливо помню, как Константин впервые сообщил мне о своем открытии. Я пригласил к обеду гостей, кто-то только что рассказал смешную историю, и среди общего смеха торопливо вошел Константин. Он выглядел еще более взлохмаченным, чем обычно, и, видимо, был сильно утомлен.
— О, — пробормотал он, смутившись, — я не знал…
Лицо его прорезали мрачные морщины. Он был очень возбужден, и я знал, что он чувствует себя беспомощным и затерянным среди незнакомых ему людей. Он тут же повернулся, чтобы уйти, но я уговорил его посидеть с нами, выпить вина, и он молча сидел, пока всех обносили бокалами с кларетом. Это было довольно смешное зрелище. Как ни хотелось мне остаться с ним наедине, я невольно забавлялся, глядя на него. У меня в гостях было два уважаемых свободомыслящих профессора с женами; дамы пытались завязать беседу с Константином, но он уставился взглядом в стол, прядь волос упала ему на глаза, его фланелевая куртка казалась какой-то замызганной рядом с их вечерними платьями. Гости мои почувствовали себя неловко, они стали разговаривать несколько громче, а я думал, знают ли они о его репутации, понимают ли они, что в нем есть все то, к чему они на словах терпимы и чего в жизни совершенно не приемлют, — его вызывающие похождения, его политические взгляды и его всеобъемлющий интеллект. Во всяком случае, знали они или нет, но его молчание показалось им подозрительным; я мог заметить, что они восприняли его как знак того, что ему неинтересно с ними разговаривать, что он слишком презирает их, чтобы вообще замечать. Они никогда не поверили бы правде — что он просто слишком застенчив, чтобы заговорить с ними. Для него атмосфера могла быть только враждебной или дружеской, он едва мог произнести пару слов в обществе, где никого не знал. Только осторожные усилия собеседников могли помочь ему разговориться. Люди, сидевшие за моим обеденным столом, были для него совершенно таинственными фигурами, возможно, людьми умными, вероятно, неодобрительно к нему относившимися; они для него символизировали тот мир, от которого он успешно скрывался в богему, к женщинам, в науку, в сложные построения своего ума.