А конвоир даже не покраснел, ни от стыда ни от злости. Так, будто в стенку гвоздь заколотил, и остался доволен хорошо сделанной работой.
Старик умер через три дня. Говорили, что он был крупный ученый — юрист. Фамилии его я не запомнила.
В Коряжме я задержалась недолго. Недели через две, уже в смешанном этапе, то есть вместе с бытовиками, меня отправили на трассу. Пешком через тайгу.
Нас встретили щелястые бараки, нары из круглых жердей, удобные, как голгофа, особенно при отсутствии матрасов. Пол тоже из жердей, немного выровненный слоем грязи. Отвратительная баланда из сечки, приправленная постным маслом. И — первый день работы.
Прибыли мы вечером. Вместо полагавшегося послеэтапного отдыха, нас на второй день распределили по бригадам и отправили очищать трассу от сучьев и завала.
Сперва мне работа даже понравилась. Ничего страшного! Бери бревно или сук себе по силе и тащи в сторону от трассы в кучу. А кругом — сосны и ели, солнце и трава, птицы и бабочки.
Только вот беда; для такой работы нужны шаровары и ботинки, а их нам никто не дал. На мне были домашние парусиновые туфли на босу ногу и легкое платьице. К вечеру кожа на руках и ногах покрылась глубокими кровавыми царапинами. А тут ещё ласковое северное солнышко поджарило раны так, что к вечеру я с трудом добралась до барака.
На следующий день была уже «настоящая» работа. Нас погнали в болото снимать растительный слой.
Этот слой, толщиной в полметра, пропитанный гнилой болотной водой, лопатами резали на куски и на носилках, где по щиколотку, а где по колено в воде, несли метров за сорок-пятьдесят в сторону.
Я оказалась в паре с седовласой, очень худой женщиной. С выпученными глазами (один глаз у неё косил и потому взгляд казался безумным). Задыхаясь, она торопливо накладывала на носилки целую гору торфяника и, спотыкаясь и падая, тащила носилки за передние ручки, а я спотыкалась следом за ней. Руки у меня отрывались от непосильной тяжести, болели вчерашние ссадины, которые за ночь не подсохли, наоборот — покраснели и загноились.
Накануне вечером я зашла в амбулаторию за йодом. Разглядывая царапины на моих ногах, врач сказал:
— Это точно членовредительство.
— Конечно, — ответила я. — Попробуйте в таком буреломе поработать в парусиновых тапочках и ничего не повредить.
— Зачем вы так надрываетесь? — спросила я у своей напарницы в обеденный перерыв. — Ведь так мы не дотянем до вечера.
— На днях на разводе, — сказала она, — начальник объявил, что ударники получат досрочное освобождение. А я — коммунистка. Хотя меня и так долго держать не будут. Я здесь по ошибке, и партия разберется… — Помолчав, она добавила: — Если бы партия приказала мне ехать сюда добровольно, разве я бы не поехала? Только сына взяла бы с собой.