У него встопорщились усы и брови, и он так и стоял, внимательно вслушиваясь, пока Чаплинский читал вслух цидулу:
— «Вельможный наш пане полковник и приятель мой!
Желаю вам, пане полковник, доброго здоровья и всяких милостей от бога! Прослышали мы, что пан краковский, великий коронный гетман Николай Потоцкий издал приказ покарать меня без суда смертию. Я дал вам, вашмость, слово чести терпеливо дожидаться суда. На том была и ваша порука, а уж когда пан краковский грозит моей жизни, то ни вы, пане полковник, ни я не можем быть в ответе за данное слово, которое топчет пан гетман коронный. Вынужден искать, где бы мог жизнь свою спасти...»
— Войско, войско давайте! — закричал Чаплинский, как будто это зависело от дворецкого.
В это время вошел есаул переяславского полка.
— Для чего это вам войско понадобилось, пане Чаплинский? — насмешливо спросил он.
— Хмельницкий сбежал! Снаряжайте роту!
— Может, полк? Кто-то где-то сбежал, а за ним все войско будет гоняться? У старо́ства есть свой эскадрон, вот для него и работа, пане подстароста.
Эскадрон драгун выбрался из Чигирина только после обеда, но уже под вечер вернулся. Ротмистр уверял, что он прошел до самого Табурища, но Хмельницкого, да и вообще ни одной живой души в степи не обнаружил, а метель занесла все дороги. Не рассказал, правда, ротмистр о том, что драгуны доехали лишь до Черкасского шляха. От встречного селянина, возвращавшегося из лесу с дровами, узнали, что по дороге на Каруков проскакало человек тридцать-сорок верховых, а за ними столько же саней с кладыо, и драгуны, просидев до вечера в корчме, вернулись в Чигирин.
II
Отряд, рано утром выехавший из Чигирина, углублялся дальше в степь. За весь день всадники только на полчаса остановились у родника, чтобы напоить лошадей и самим перекусить, и снова поскакали вперед. По тому, что спереди и по бокам скакали дозорные, можно было понять, что отряд принимает все предосторожности. В голове отряда, стремя в стремя, ехали трое в одинаковых черных киреях [Кирея – бурка с капюшоном] и в высоких шапках, обшитых снизу на четверть смушкой. Хотя поднятые воротники до половины закрывали лица, не трудно было в одном из них — усатом, дородном — узнать Богдана Хмельницкого, чигиринского сотника, а в более молодом, с изрытым оспой красным лицом, — его сына Тымоша. Третий был узкоглазый татарчонок, который достался Хмельницкому год назад после набега татар. Он время от времени искоса поглядывал на Тымоша и озорно улыбался. Тымош толкнул его коленом.
— Чему радуешься, Ахмет?
— Крым ехала! — весело отвечал татарин.