До самого полудня перебирала рушники с петушками, цветастые скатерти, сорочки из льняного полотна, платья люстриновые, клетчатые плахты [Плахта – домотканая (обычно шерстяная в крупную клетку) юбка, состоящая из двух полотнищ], примеряла новый кунтуш. Когда все было снова сложено в сундук, Ярина вспомнила, что в поле должны праздновать «бороду». Люди здесь любили народные обычаи и старательно придерживались их. Ярина тоже любила эти обряды. Она вскочила на коня и поскакала к буераку.
Рожь была убрана, только возле межи торчал еще кустик, похожий на бороду. Женщины стали вокруг кустика и запели:
Ой, да чье ж то жито зашумело в поле?..
Самая красивая из них, жена Мусия, выполола во ржи повилику и осот и обвила кустик красной лентой, а в середку положила горбушку хлеба и щепотку соли — чтобы рожь и в будущем году родила. Женщины припевали:
Ой, чья ж это борода черным шелком повита,
Черным шелком повита, серебром вся залита?..
Закончив жатву, люди оделись по-праздничному и направились к буераку, где в тени уже варился борщ, стоял бочоночек горилки, дудочник играл на свирели веселый третяк. По обычаю, старшая из женщин, Гаврилиха, сплела венок из колосьев и с поклоном подала его Вериге, который встретил их хлебом-солью на своем поле.
— Дай боже, чтобы и в будущем году жито уродило! — сказала Гаврилиха и накрыла венком хлеб.
Вдруг вспомнились убитые гайдуки пана Лаща. Снова с тревогой подумалось, придется ли где собирать урожай в следующем году? И оттого все грустно переглянулись и замолчали.
VIII
На выезде из Чигирина стояла ободранная корчма валаха Чапы. Несмотря на ранний час, к деревянной рассохе уже была привязана пара лошадей, а посреди дороги стояла арба, запряженная серыми волами. За стойкой в корчме сидел старый Иона и считал рыбу. Он был жилистый, смуглый до синевы, буйная шапка волос и густая борода лоснились, как вороново крыло. Разорванная ноздря и большие глаза с красными прожилками придавали его лицу свирепое выражение. В правом ухе болталась у него медная серьга, плисовый жилет был украшен бляшками. Перед шинкарем стоял оборванный казак в лаптях, с корзиной рыбы, которая вяло изгибала сизые спинки, шевелила плавниками. Иона сердито посмотрел на казака.
— Давай, давай и ту большую сюда!
Казак съежился, беспомощно обвел взглядом корчму, где уже пили водку за двумя столами, и потянул корзину с уловом к себе.
— Оставь хоть одну щучку, у меня ведь дети!
— У него дети! Умрут, что ли, твои дети, коль не поедят щуки. Я аренду плачу пану старосте за реку, а ты мне хочешь платить пескарями. Лазаря поет, а сам, наверное, припрятал целый воз. Небось еще и утку какую-нибудь подстрелил?