— Именно так, ваше сиятельство.
Маликульмульк подошел к двери и крикнул, чтобы в лаборатории услышали и принесли письменные принадлежности.
— А коровищу эту прогоню прочь, — сказала княгиня. — Мало ли ей добра сделано? Вот говорят — пригреть змею на груди! А я, вишь, корову на груди пригрела!
И сама же расхохоталась.
— Брискорн умело вскружил ей голову. У него к этому делу талант, и не так уж бедная Екатерина Николаевна виновна, — объяснил Маликульмульк. — Ему бы не в инженерных частях служить, а на театре Корнелева «Сида» представлять — дамы в зале влюблялись бы все как одна. Театр много потерял оттого, что это дитя в Инженерный корпус отдали.
— Ты мне про театр молчи! Кто комедию «Пирог» обещал? Вон Маша чуть не плачет — ролю, говорит, Иван Андреич хотел для меня написать, да все не соберется! А она должна для правильного воспитания играть в домашних спектаклях.
— Варвара Васильевна! — Тараторка соскочила с табурета и опустилась на корточки у княгининых колен. — Да я его прошу, прошу!..
И они на два голоса устроили бедному драматургу основательную выволочку. Спас его Паррот, принеся бумагу и чернильницу с пером.
— Осмелюсь предложить вашему сиятельству кофей, печенье и конфекты, — сказал он по-французски. — Кофей у нас отменный, если вам угодно вспомнить. И как раз только что сварен.
— Мы сейчас спустимся, — обещала княгиня и принялась писать. А когда Паррот вышел, сказала Тараторке:
— Вот, Машутка, был бы тебе славный жених, кабы не немец. Брискорну цена невелика, а сей — хорош, и глаза славные такие, черные, ясные.
— Сей? — искренне удивилась Тараторка. — А я и не приметила…
— На, снеси записку, вели Степану бежать к замку.
И, когда Тараторка выскочила, княгиня сказала Маликульмульку:
— Неужто и я была такова? В пятнадцать девок уже замуж сговаривают, а с ней как быть? Дитя! Нет, я, пожалуй, еще простодушней была, пока дядюшка покойный меня в столицу с сестрами не вызвал да в Смольный не определил. Машу я хоть сразу взялась и языкам учить, и словесности, и рисованию…
Варвара Васильевна вздохнула — вспомнилось былое. И отвернулась к окошку, и долго глядела на белые папоротники, наведенные морозом. Маликульмульк не смел и слова молвить. Он смотрел на рыжий затылок с собранными в греческий низкий узел густыми волосами, чуть потускневшими, но все еще пышными, и думал о том, что любовь и философия все же, наверно, несовместимы.